Парус

– Победа! Победа! Отец! И-иэх! – дал козла вверх парень-паренёк и ударил по улице дальше. Дмитрий Егорович качнулся, опал на скамейку.

Вся улица испуганно вытряхнулась из дворов, перемешалась радостно и стала. Не знала точно, что дальше теперь будет… Делать-то чего теперь? Принюхивалась будто, прислушивалась… Первыми подхватились пожилые женщины, торопливо запыхтели из двора в двор – оповещали, обнимались, плакали, и дальше спешили.

Взявшись под руки, коллективно, в ногу, носили победу девушки. Глаза их были полны нетерпеливым счастливым ожиданием, и в густой майской синеве захлёбывались их радостные песни. А по улице из конца в конец воробьиными стайками мелись, колготились ребятишки: «У-ур-ря-я-я-я-я! У-ур-ря-я-я-я-я! Побе-е-еда! У-ур-ря-я-я-я-я-я-я-я!»

Из горсада маршем грянул духовой оркестр. Все побежали туда. Митька задёргал дедушку за рукав.

– Погоди, Митя, – остановил его Дмитрий Егорович. – Маму будем ждать… Пошли в дом.

– Ну, дедушка… – Митька плёлся за дедом и всё оглядывался, словно зримо видел клубящую из зелёного сада, такую же зелёную, радостно-бодрую музыку.

Потом на пороге возникла Катя. Поставила на пол сумку с продуктами. Точно пройдя долгий усталый путь, опустилась на табуретку.

– Мама! – бросился Митька. – Слыхала? Победа! Мама!

– Слыхала, сынок… Не кричи…

– Да ты что?! Мама?! Победа! Мама! – приставал, удивлялся Митька. Дмитрий Егорович, останавливая, положил руки ему на плечи.

Катя молчала. Словно вся лихая година проходила сейчас в остановленных её, растворённых слезами глазах. День за днём. Час за часом. Тревожные военные сводки чёрными летучими мышами распято бьющиеся на телеграфных столбах в осеннем, низко несущемся вечере; и обмершая, заклинающая – только б не похоронка! – надежда, когда почтальонша сворачивает к твоему дому; и кутающиеся в слёзы бесконечно-одинокие ночи; и догоняюще-гонящий дых тыловых кобелей, за версту чующих одиночество женщины; и согбенное время, застывшее в сумраке очередей; и рвущая душу сизая, голодная шейка твоего ребёнка; и ожидание, ожидание, ожидание. Как жизнь взаймы. Взаймы у судьбы…

Катя подняла глаза на Дмитрия Егоровича, и тот, словно винясь перед ней за что-то, тихо сказал:

– Вот, Катюша, дождались…

И хотя в первый миг, как узнали о Победе, с новой силой заболела, сжала грудь безнадёжная надежда, затеплилась вера… сейчас об Иване оба суеверно молчали, не заговаривали о нём.

Устало, медленно освободилась Катя от платка. Провела гребёнкой по волосам. Сказала:

– Вы бы, папа, сходили к Ивану Зиновеевичу. Обрадуйте их с тётей Дашей. Ведь Валентина их теперь скоро приедет… И к нам позовите. А я сготовлю пока тут.

Дмитрий Егорович сразу засобирался. Сапоги надевает, схватил пиджак. Но вдруг вспомнил непонятное, странное поведение Ивана Зиновеевича в последние дни. Ходит сам не свой, в командировке были, так промолчал почти всю дорогу, испуганный какой-то, в баранку вцепился, как в спасенье своё единственное будто… И шевельнулась тревога, беспокойство за друга… «Ну… вот и обрадую его!» – тут же «вышагнул» из беспокойного Дмитрий Егорович. И надел пиджак.

– Дедушка, я с тобой!

– По-ошли, сынок!

Пока Дмитрий Егорович прикрывал калитку во двор Ивановых, Митька уже летел к крыльцу, чтобы первым, первым сообщить! В окне, за геранями, мелькнул взъерошенный Иван Зиновеевич. Потом Даша, жена его… «Не вовремя мы, что ли?» – удивился Дмитрий Егорович. Но Митькин голосок уже звенел внутри дома. «От чертёнок!»

Почему-то с испугом поднимался из-за стола Иван Зиновеевич… «Да что это с ним?» – опять мелькнуло у Дмитрия Егоровича. Но подошёл, сказал:

– Ну, Зиновеич, с Победой тебя! – Старики троекратно поцеловались. И сели, уперев руки в колени. Не знали, что говорить. Дмитрий Егорович снова встал, шагнул к Даше, поздравил и тоже троекратно поцеловал. Покатые плечи Даши затряслись.

– Ну, ну, радоваться надо, а ты… Скоро уж теперь… Валентина-то ваша, скоро… да… гм… – Дмитрий Егорович опять сел. Даша быстро взглянула на мужа – тот сразу опустил голову.

– Да что это с вами?.. Случилось что?..

Супруги смотрели на него как вздёрнутые им за грудки.

– Да говорите же! С Валентиной что?!

Иван Зиновеевич отвернулся, потянул из кармана платок.

– Прости ты меня, Егорыч! За ради бога прости! Утаил я от тебя, прости!..

– Что?!

Из того же кармана Иван Зиновеевич достал конверт. Протянул:

– Вот, 24‑го получил… апреля… и утаил. Прости…

Дмитрий Егорович недоумевающе разглядывал замусоленный лохматый треугольничек.

– Ну… так вам же письмо… От Валентины…

– Ты прочти… Там об Иване…

Даша прикусила губу, пошла в кухню. Руки Дмитрия Егоровича затряслись – разворачивали одновременно и письмо, и очки, путались в них – потом глаза никак не могли поймать прыгающие строки. Кое-как прочёл – и замер.

– Егорыч, как же теперь? Кате-то как сказать?

– Молчи! – тонко вскрикнул Дмитрий Егорович и опять замер.

Переглянувшись, старики вдруг повернулись к забытому Митьке. А тот – уже с полными слёз глазами, раскачивая головой – пятился к двери.