Парус

В вестибюле госпиталя, широком и низком, подпёртым с боков снопами солнца из окон, а в середине – четырьмя прохладными колоннами, оказалось людно и шумно. Возле колонн и везде скромными и счастливыми родословными кусточками стояли раненые и их родные и близкие. Забыто держа в руках узелки с гостинцами, матери, жёны, дети неотрывно смотрели на своих сыновей, мужей, отцов. И какой-нибудь раненый с перебинтованной головой, пряча за дымом махорки свою безмерную радость, как плохой актёр, озабоченно хмурился и журил своих за то, что вот, мол, побросали всё и поехали невесть в какую даль. А корова? А хозяйство?.. Родные виновато топтались и… и смотрели, смотрели на него, не сводя глаз… То-то! Уводил в сторону полные счастья глаза перебинтованный, глубоко затягивался цигаркой, и уже более обстоятельно и спокойно рассказывал им о своих отличных делах.

Замирая сердцем, Катя метнулась к одним, к другим… «Господи, да откуда ему быть тут?» – опамятовалась она. Схватила Митьку за руку, устремилась по широкому маршу лестницы на второй этаж.

– Эй, гражданочка! Гражданочка!.. Это куда вы разбежались? Ну-ка, назад!

За столом у окна недовольно насупленная старуха в белом халате и колпаке.

Катя и Митька сбежали обратно. Катя комкано стала объяснять, что им бы… отец вот его тут! здесь он! в вашем госпитале! вот письмо! вот тут написано!..

– А я для чего здесь поставлена? – строго перебила старуха. – А она для чего тут лежит?.. – Старуха хлопнула по толстой лохматой книге – книга капризно фукнула пылью в солнце.

Извиняясь и торопливо повторяя фамилию мужа, чтобы её скорей, скорей отыскали в этой толстой книге, Катя опрометчиво называла старуху «бабушкой», чем ввела ту в окончательную насупленность и раздражённость. Старуха водрузила очки, листала книгу и бунчала, передразнивая: бабушка… Колосков… внучка какая нашлась… Вдруг бросила книгу, вскрикнула:

– Иван?!

– Иван! Иван!

– Да что ж ты, голубка, раньше не приехала?

– Что?!

– Живой, живой! Не пугайся! Господи, ведь три дня как отправили-то его! И ты – вот она!

– Куда отправили? Когда?!

– В Алма-Ату, в Алма-Ату, голубка. С Москвы эшелон шёл, ну и его туда, к ним, значит…

– Зачем?!

– Не знаю, не знаю, – стала уводить глаза старуха. – Иди-ка на второй этаж поскорей. К главной нашей. Там укажут тебе. Иди, иди, голубка! – Катя и Митька побежали по лестнице. – Господи… – качала вслед головой старуха.

Госпиталь был переполнен. Вдоль всего длинного темноватого коридора, разбавленного больничным запахом и светом из открытых дверей палат, у стен стояли кровати. Из провалившихся сумраков кроватей страданием и тоской смотрели на продвигающихся Катю и Митьку большие глаза раненых. Тут же в застиранных пижамах, места себе не находя, слонялись ходячие. И походили они на грустные и измученные матрасы. Стерильно полыхали белые медсёстры – разводили раненых, укладывали, накрывали заботой, как простынями. Пахло гниющими бинтами, мочой, и больным изнурённым потом.

Главврача на месте не оказалось, пришлось сидеть в приёмной. Ждать. Из коридора в открытую дверь всё время заглядывали сёстры, санитарки, ещё какие-то люди… Вроде бы случайно и безразлично, но вскоре забыв о «безразличии», скопились в дверях и с откровенной жалостью разглядывали Катю и Митьку. Только что головами не качали.

Митька напряжённо потупился на стуле. Катя не знала, куда глядеть, мяла руки, лицо её горело.

Какой-то раненый в костылях, медлительный, как журавель, вплыл в приёмную. Незаметно как-то оказался сбоку Митьки. Начал подталкивать его пряником. Светло смущающийся, кхекающий. Митька взял. Прошептал: «Спасибо». Пряник был шершавый, в табачных крошках.

– Это что ещё такое?! – В приёмную входила пожилая властная женщина. Глянула на санитарок: – Вам делать нечего? – и те пропали; раненый завтыкал за ними костыли. – Вы ко мне? – повернулась властная.

Катя и Митька вскочили.

– Доктор… я… здравствуйте!

– Почему без халатов?.. Немедленно в гардеробной наденьте халаты! И зайдёте ко мне. Одна. Вы поняли меня?..

– Поняла, доктор… я…

– Идите! – и главврач пронесла себя в кабинет, за дверь в дутых дерматиновых пузырях.

Катя и Митька кинулись было из приёмной, но санитарки тут же обрядили их в свои халаты. «Иди, иди, дочка, не бойся!» – сказала одна из них, пожилая, и вдобавок перекрестила зачем-то Катю.

Через несколько минут дерматиновые пузыри отпахнули красное, злое лицо главврачихи.

– Сёмкина! Позови Виктора Ивановича!

– Бегу, Домна Сергеевна! – сорвалась одна из санитарок.

Проходя через приёмную, Виктор Иванович подёргивал, ёжил правое плечо. Был он лысый, в толстых очках, халат его развевался на стороны. Скрылся за дверью. Сёмкина, поглядывая на Митьку, о чём-то шёпотом сообщила товаркам. Раненый на костылях не расслышал, задёргал её за рукав… Потом, ожидая, вновь выдвигал маленькую свою головку.