Парус

– Ты чего? – на миг повернулся к нему Гребнёв. И тут же забыл о нём.

А подсадная утчонка, ведомая одним инстинктом, не обращая внимания на выстрелы, вытягивалась шеей к самой воде и, трепеща всеми перьями, с хриплой надсадой крякала быстренькими очередями:

– Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря… Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря…

Да они же с Гребнёвым два подлорожих, затаившихся… как их?.. сатунёра в скрадке! Сатунёра! И утка-прости-господи на воде! Ими выпущенная! А? Кто кого подлей?!

– Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря… Кр-ря-я, кря-кря-кря-кря…

Жгучая ненависть к Гребнёву нахлынула, замутилась, потемнела в Пашкиных глазах. У, га-ад!.. Но лихорадочный Гребнёв ничего не видел, не слышал, не подозревал. Он только тянулся и тянулся в дырку вслед стволов, того и гляди, сам дробью в селезня полетит.

Во время выстрела Пашка успел подтолкнуть.

– Ты чего, ты чего! Твою мать! – вскинулся как ошпаренный Гребнёв.

– Нечаянно… – увёл глаза Пашка.

А селезень-дурак не разобрал в утренней серости свой счастливый номер, покрутился поблизости минуту-другую и опять плюхнулся туда, откуда только что вытряхивался, ломая крылья, судорожной, дикой свечой. Гребнёв тут же ударил по нему.

Дальше Пашка тупо сидел и вздрагивал от выстрелов. Скрадок, как дырявый мешок, сыпался сеном. К ногам Пашки падали пустые папковые гильзы. Они прощально воняли едкой гарью и навсегда затихали. А поверх всего неистребимо висела, рвалась громыхающими бичами наружу, накрывала весь берег, весь плёс проснувшаяся, непобедимая гребнёвская страсть.

– О! О! Сел! С-сел! Я! Я! Мой! М-мой! – И тут же бах! бах!..

И надрывающаяся на воде утчонка казалась продолжением его граблистой жадности-страсти. Сутью его. Привязанным и дёргающимся на верёвке кулацким нутром его. И сорвись оно с этой верёвки – заполонит весь плёс, всё озеро, небо всё, весь мир!..

– Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!.. Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!..

«А если б Юра?.. Если б он увидел?» – как по сопатке ударило… Пашка с шумом начал выламываться из скрадка.

– Куда? К-куда полез? – придушенно зашипел Гребнёв.

Пашка хотел просто уйти – и всё, но зачем-то сказал:

– Уток собрать… много уже. Покури пока. Устал, поди, бедный…

Гребнёв потемнел, но промолчал, стал пляшущими пальцами выковыривать из пачки пусто-сыпучие папироски.

Слева, из гор, выдавилось чахлое, как яйцо-болтун, солнце. Туман стал красным, начал съёживаться, сворачиваться, пятиться к Иртышу и там, будто с горки, скатывался и уносился, красно растворяясь в быстрой воде.

Пашка собрал расстрелянных селезней и побрёл назад. Остановился у берега. Сгорбленный, с опущенными плечами. В одной руке ружьё, в другой – связка птиц. Поднял связку: побежала, заплакала вода. Зажмурившиеся головки селезней изо всех сил тянулись к чему-то… Пашка опустил руку, разжал пальцы – связка мягко вошла в воду и расколыхнулась тушками на стороны.

– Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!.. Кыр-ря-я, кря-кря-кря-кря!..

Пашка тупо смотрел на подсадную утку. И вдруг отчаянно, больно, словно навсегда сдирая в себе обманутого подростка, закричал:

– А-а-а! Га-а-адина-а-а! Н-на-а-а! – И навскидку: ж-жа-ах!

Утку швырнуло, вплеснуло в воду, перепончатая лапка царапнула воздух – и всё.

Тишина. Ствол дымится у воды…

Сзади затрещал разваливаемый скрадок – и вытаращенно-белый Гребнёв плюётся сеном.

И тихо, внятно, без заикания, как совсем другой человек:

– Ты что ж это наделал, выкормыш комунячий?

И взвился фистулой:

– А-а-а?! Да я тебя… да я… У-убью-у!!

Гребнёв ухватился за концы стволов и, выскуливая, пошёл на Пашку с этой страшной дубиной.

– А-а! Долго молчал! Закрякал! – Пашка лихорадочно перезаряжал ружьё. – Тесно тебе в скрадке, тесно… – Перезарядил, вскинул – в упор: – Подходи! Враз башку снесу! Ну-у!!

Гребнёв побледнел, выронил своё ружьё. Пятясь, оступался, хватался за осоку, за кусты…

– Стой, гад! Не уйдёшь! – И Пашка, потеряв голову, ударил поверх ненавистной башки.

Гребнёв плашмя шмякнулся в осоку, полежал и жабой скакнул вслед дыма, за разваленный скрадок, и дальше. Треща кустами, скатился на другую сторону косы, к Иртышу, скрипнул галькой – и затих. Спрятался, исчез, провалился.

– А-а, гадина! Заныкался-а! Струхну-ул! А-а!

И Пашка, не то рыдая, не то смеясь, мучительно спеша отринуть, вышибить с косы – из жизни своей выбить Гребнёва, – как автомат перезаряжал ружьё и бил, бил и бил по пустым кустам, не мог остановиться.

– В партию захотел, гад? – Н-на тебе пяртию! Чтоб начальником стать? – В-вот тебе начальник! Чтоб воровать ещё больше? – Н-на, воруй! Пироги твои поганые? – Н-на пироги! Н-на! Н-на-а!! – полыхали, гремели выстрелы. В красном дыму дёргался берег, кувыркались в воду пустые гильзы патронов…

Вдоль берега озера, по мелководью, раскачиваясь как пьяный, брёл к взошедшему солнцу паренёк. На нём горбилась телогрейка, кепки на голове не было. Резиновые, расправленные до паха сапоги везлись по воде вместе с висящим на руке ружьём.

Паренёк корчился, гнулся к воде, словно выворачиваясь, кашлял. Останавливался, кидал воды в лицо. Снова брёл.

Вдруг стал и схватился за голову. Ружьё плюхнулось в воду.