Пастушок

– Ездил в Путивль, – сказал Вольга, утирая рот, – князь Владимир велел мне выяснить, точно ли оскудел сей город пушниной из-за того, что тамошние волхвы лисиц и куниц превращают в крыс.

– И что, превращают?

– То мне осталось неведомо. Много там и волхвов, и крыс. Но и куниц более чем достаточно. Получил князь Владимир то, чего он хотел. Так что, все остались довольны.

– Сколько же ты привёз князю денег? – спросил Алёша Попович.

– Мало. Зато привёз ему двух волхвов. Теперь князь Владимир решает, что с ними делать – то ли отдать пресвитеру Александру, чтобы он бесов из них изгнал, то ли утопить.

– Разве нельзя отпустить? – спросила Евпраксия. Все взглянули на неё с грустью – дескать, совсем упилась боярыня! А Серапион замахал руками.

– Опомнись, дочь моя Василиса! То есть, Евпраксия! Можно ли отпустить двух хулителей христианской веры и чародеев? Вот уже скоро сто тридцать лет как крещена Русь, а враги Христа всё никак не угомонятся, не образумятся!

– Но когда пресвитер бесов из них изгонит, то не войдут ли бесы в попов, которые будут махать кадилами рядом с ним? – встревоженно пояснила свои слова дочь Путяты, – а вдруг войдут? И тогда попы придумают хитрость: будут вылеплять свечки не одинаковой толщины, а разной, чтоб и цена у них была разная. Покупаешь тонкую свечку – мало тебе благодати будет, среднюю – больше, а купишь толстую – благодати хватит на целый год! А ежели перед каждой иконой во святом храме поставить десять толстых свечей, а лучше того – полсотни, сам святой Пётр руку тебе пожмёт на ступенях рая!

– Да ты ещё мудрее меня, – заметила Василиса под осуждающее молчание остальных. Особенно посуровел Алёша, который знал, что его родитель, ростовский поп, давно уже воплотил придумку Евпраксии. Ставер Годинович покачал головой, подкручивая на гуслях струнные колышки. Но при этом он улыбался. Вольга Всеславьевич предложил пить дальше. Ираклий вновь подбежал, желая наполнить чаши. Но был отогнан. Степной удалец хотел, чтобы только девки его обхаживали. Две девки, как бы нечаянно оперевшись руками о его плечи, налили в чаши вино. Когда оно было выпито, удалец обратился к Ставру:

– Скажи мне, Ставер, такую вещь! Я и сам учился играть на гуслях, но без успеха. Может, плохие были учителя? Вот тебе кто дал столь великую власть над струнами?

– Лель, – серьёзно ответил Ставер, поставив чашу, – он – мой учитель. Но где найти его, не скажу. Дорога к нему должна быть у каждого музыканта только своя, и неповторимая.

Василиса Микулишна просветлела от красоты и мудрости этих слов. А Серапион неистово закрестился – дескать, никак нельзя обойтись без мрака языческого! Но, так как никто на него даже не взглянул и не ужаснулся, он почёл долгом словесно выразить возмущение:

– Вот уж скоро сто тридцать лет как крещена Русь, а мы до сих пор храним память об истуканах! Какой ещё к чертям Лель? Забудь о нём, Ставер! Обрати помыслы к церкви Божьей!

– Кто такой Лель? – лениво осведомилась Зелга, лёжа на животе и изо всех сил болтая ногами, чтоб привлечь взор красавца Вольги Всеславьевича.

– Лель – сказочный пастушок, – дал ответ Алёша, – красивый, маленький бог языческий. Так ли я говорю, премудрая Василиса?

– Так, да не так, – пискнула дочь пахаря, – он – пастух коров и овец, и лучший гусляр на свете! Также играет на дудочке весьма сладостно, если светит на небе солнышко. Когда Лель весело дудит, сидя на траве возле речки, даже овечки пляшут.

– А девушки? – с любопытством спросила Зелга. Тут поднесли к столу калачей – горячих, медовых, и все ими занялись. Дали калач Зелге.

– Девушки – нет, – сказала премудрая Василиса с набитым ртом, – Лель не очень любит, когда красивые девушки начинают под ярким солнцем плясать.

– А почему так?

– Потому, что девушки раздеваются от жары, а маленький пастушок этого не терпит. Лель любит девушек, но не голых. Он ещё девственник, и смущается.

Тут Алёша Попович закрыл руками наглую свою рожу, изображая девственника в смущении. Весь кабак от хохота содрогнулся, хоть каждый отметил мысленно, что обычно такие штуки выделывает Евпраксия. Но сейчас она вдруг задумалась, и как будто даже была встревожена чем-то. Это внезапное, странное помрачнение не могло укрыться ни от кого. Потому Евпраксии не пришлось особенно долго ждать тишины, чтобы обратиться к своей подруге с вопросом:

– Ты говоришь, пастушок? Овечек пасёт? И бог? И любитель девушек? Но не голых?

– Ну да, всё верно, – ответила Василиса, – а что?

–Да так, ничего. Просто вдруг подумалось – не двойник ли он нашего Иисуса Христа?

На сей раз у Серапиона даже не нашлось сил поднять руку, дабы перекреститься – так он был огорошен кощунственным изречением. У Алёши руки пали на стол, а Вольга Всеславьевич обвёл взглядом всех остальных и остановил его на премудрой дочери пахаря. Та воскликнула:

– Ты, Забава Путятишна, обезумела? Иисус Христос тут при чём?

– Простите меня, если не права, но он – Бог, – сказала Евпраксия, – и он – пастырь, а мы все – овцы его. И он любит женщин – вспомни Марию, Марфу, Марию именем Магдалина и всех блудниц, которых он защитил. Но не любит грех.