Патрульные Апокалипсиса

Дом был роскошным, а квартира еще роскошней – удивительное сочетание несочетаемого – барокко и арт-деко. И сама Эльке Мюллер соответствовала обстановке: рослая высокомерная женщина семидесяти с небольшим, тщательно уложенные темные с сединой волосы, острые орлиные черты лица. «Со мной шутки плохи», – говорили ее глаза, большие и яркие, в которых сквозила то враждебность, то подозрительность, а может быть, и то и другое.

– Меня зовут Клод Моро, мадам, я из Ке-д’Орсе в Париже, – сказал глава Второго бюро по-немецки, когда одетая в форменное платье горничная впустила его в гостиную.

– Вовсе не обязательно говорить die Deutsche,[105] мсье. Я хорошо знаю французский.

– Вы мне облегчили задачу, – соврал Моро, – поскольку мой немецкий оставляет желать лучшего.

– Думаю, он не так уж плох. Садитесь напротив и объясните, что это за конфиденциальное дело. Представить себе не могу, с какой стати французское правительство может проявить ко мне хоть малейший интерес.

– Простите, мадам, но я так думаю, что представить-то вы можете.

– Вы много себе позволяете, мсье.

– Извините, однако мне не хочется темнить, я предпочитаю называть вещи своими именами.

– Теперь вас не в чем обвинить. Это ведь связано с Траупманом?

– Значит, я все-таки оказался прав?

– Конечно. Другой-то причины и быть не могло.

– Вы были за ним замужем…

– Недолго – по брачному стажу, – быстро и уверенно прервала его Эльке Мюллер, – но слишком долго для меня. Ну так что, из его яиц вылупились грязные цыплята, в этом все дело?.. Не удивляйтесь, Моро. Я читаю газеты и смотрю телевизор. Я вижу, что происходит.

– Насчет этих «грязных цыплят»… Можно узнать о них?

– Почему бы и нет? Я рассталась с этим инкубатором тридцать лет назад.

– Скажите, было бы большим нахальством с моей стороны попросить вас рассказать об этом поподробнее – только то, разумеется, что не доставит вам неудобств?

– Вот теперь вы лукавите, мсье. Вас куда больше устроило бы, если б мне как раз было очень неудобно, чтоб я даже впала в истерику и рассказала, каким он был ужасным человеком. Так вот, я этого сделать не могу, и не важно, так это или не так. Но тем не менее признаюсь вам: когда я думаю о Траупмане, что бывает очень редко, испытываю отвращение.

– Вот как?

– Да-да, это те самые подробности. Хорошо, слушайте… За Ханса Траупмана я вышла довольно поздно. Мне был тридцать один год, ему тридцать три, и уже тогда он прослыл отличным хирургом. Я была потрясена его талантом и полагала, что за довольно холодной внешней оболочкой скрывается хороший человек. Изредка случались всплески нежности, они меня волновали, но вскоре я поняла, что это все напускное. Чем я его привлекла, стало ясно очень скоро. Я происхожу из семьи баден-баденских Мюллеров, самых богатых землевладельцев в округе, имевших вес в обществе. И брак со мной открыл ему доступ в тот круг, к которому он безумно хотел принадлежать. Видите ли, его родители оба врачи, но люди не очень обаятельные и, уж конечно, не преуспевающие. Они работали в клиниках, обслуживающих беднейшие классы…

– Простите, – прервал ее Моро, – он использовал статус вашей семьи, чтобы добиться положения в обществе?

– Я вам только что об этом сказала.

– Почему же тогда он им рисковал, идя на развод?

– Его особенно и не спрашивали. К тому же за пять лет он уже протоптал себе туда дорогу, а его талант довершил начатое. Дабы сохранить честь семьи Мюллеров, я согласилась на так называемый мирный развод – простая несовместимость, без каких бы то ни было обвинений с обеих сторон. Это было моей самой большой ошибкой, и мой отец до конца своих дней упрекал меня в этом.

– Можно спросить почему?

– Вы не знаете мою семью, мсье, да и Мюллер – распространенная фамилия в Германии. Я вам объясню. Мюллеры из Баден-Бадена были против Гитлера и его бандитов, считали его преступником, фюрер не посмел нас тронуть из-за наших земель и преданности нам нескольких тысяч работников. Союзники так и не поняли, до какой степени Гитлер боялся оппозиции внутри страны. Пойми они это, могли бы разработать такую тактику действий внутри Германии, которая бы сократила войну. Как и Траупман, этот головорез с усиками переоценил себя, общаясь с людьми, которыми он восхищался на расстоянии, но кто так и не принял его в свой круг. Мой отец всегда утверждал, что обличительные речи Гитлера – не более чем вопли перепуганного человека, вынужденного избавляться от оппозиции, расправляясь с ней, пока это сходит ему с рук без последствий. Но все же герр Гитлер призвал двух моих братьев в армию, отправил их на русский фронт, где их и убили – и скорее немецкими пулями, чем советскими.

– А Ханс Траупман?