Паутина

— Иногда, мой любезный, я такъ пугаюсь себя, что мн и самому хочется, чтобы это были только пустыя слова… Но… Есть что то, знаешь, темное, первобытное въ моей душ… какая то первозданная ночь… Ко всему, что въ ней клубится, что родственно мраку, гніенію, тлнію, меня тянетъ непреодолимою, противъ воли, симпатіей… Я человкъ солнечной вры, другъ Иванъ, я былъ бы счастливъ сказать о себ, какъ Бальмонтъ:

Я въ этотъ міръ пришелъ, чтобъ видть солнце…

Но — представь себ: я больше всего люблю видть, — наоборотъ — какъ солнце меркнетъ и затмвается, какъ его поглощаетъ драконъ черной тучи, высланный на небо враждебною ночью… Когда я еще врилъ и былъ богомоленъ, то часто, за обднею, дьяволъ смущалъ меня сладкою мечтою: какъ хорошо было бы перевернуть весь этотъ блескъ, золото, свтъ на сумракъ и кровь черной массы… Скажи, Иванъ: ты помнишь, какъ зародилась въ теб первая половая мечта?

— Ну, вотъ, что вздумалъ спрашивать, — добродушно сконфузился Иванъ.

— Однако?

— Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…

— Нтъ, ты припомни!..

— Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, вдь, не то, что вашъ брать, утонченный человкъ…

— Да, вдь, не чурбанъ же ты, однако, и не зврь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. Вдь всколыхнуло же въ теб что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сдлалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…

Иванъ, красня и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.

— Разумется, былъ…

— Ну?

— Да ршительно ничего нтъ интереснаго… какъ вс…

— Мн интересно, — капризно, съ свтящимися глазами, приказалъ Модестъ. — Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мн это надо. Какъ новый человческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…

— Для твоего философскаго труда? — съ благоговніемъ спросилъ Иванъ.

Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:

— Да, для будущаго моего философскаго труда…

Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тмъ могъ содйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повсить себя на отдушник за шею даже на немыленной бичевк. Научная цль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по служб начальству, постоянно, посл каждой фразы, понукая память свою, точно отвчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.

— Ну-съ, было мн пятнадцать лтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрлъ ихъ въ малин, ну-съ… Только и всего…

— Только и всего? — разочарованно повторилъ Модестъ. — И это твое первое мужское волненіе?

— Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я теб говорю, Модестъ, — жалостно извинился онъ, — простой я человкъ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!

— Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ теб не бывать, — пренебрежительно процдилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. — И вчно то y васъ — напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы вс!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!

Онъ подумалъ, вынулъ папиросу изо рта, перешвырнулъ ее черезъ комнату на мдный листъ и, значительно глядя на брата, сказалъ:

— Во мн первую половую мечту пробудилъ Гаршина разсказъ… «Сказка о жаб и роз«… Помнишь?.. Ну? что же ты вытаращилъ на меня свои выразительные поручицкіе глаза?..

— Очень помню, Модестъ… Но… но… извини меня… Я никакъ не могу взять въ толкъ: Гаршинъ — и половая мысль… ршительно не вяжется, брать… Сказка отличная… трогательнйшая сказка, можно сказать… Но — хоть убей… что же есть тамъ такого?

— Я такъ и зналъ, что ты ничего не поймешь!.. Никто не понимаетъ…

Модестъ прикрылъ глаза рукою и мечтательно про скандировалъ слогъ за слогомъ:

— «И вдругъ, среди звонкаго и нжнаго рокота соловья, роза услышала знакомое хрипніе:

— Я сказала, что слопаю, и слопаю!.» …Брр! — онъ странно содрогнулся и, помолчавъ, спросилъ съ насмшкою:

— Твои симпатіи, конечно, вс на сторон этой пышноцвтной красавицы, погибающей двственной розы?

— Конечно, да, Модестъ, — изумился Иванъ. — Полагаю… какъ вс… Иначе быть не можетъ…

— Ну, да… еще бы… «какъ вс!» «иначе быть не можетъ!» — презрительно передразнилъ Модестъ, поворачиваясь къ нему спиною, къ стн — лицомъ.

— Не жаб же сочувствовать, Модестъ!..

Модестъ выдержалъ долгую паузу и возразилъ съ длинною, мечтательною растяжкою:

— Жаб, сочувствовать нельзя… н-нтъ, не то, чтобы нельзя… трудно… Есть въ человческой душ что-то такое, что… ну, словомъ, почему — въ конц концовъ какъ оно ни интересно — a не признаешься въ томъ… неудобно сочувствовать жабъ!.. Но когда срая, жирная жаба хочетъ отправить въ брюхо свое цломудренный цвтокъ, на которомъ улетавшая утренняя роса оставила чистыя, прозрачныя слезинки, — это… это… любопытно, Иванъ! Клянусь теб лысиною твоею, — чрезвычайно развлекательно и любопытно…