Паутина

— Гм… A ты, Иванъ, однако, не такъ наивенъ, какъ кажешься. Но… Ваня! оставь сомннья! — заплъ онъ изъ «Лоэнгрина». — Нтъ. Я трусъ. Воображеніе никогда не диктуетъ мн желаній, настолько сильныхъ, чтобы перейти въ дйствіе. Съ меня совершенно достаточно моего бреда.

— И съ женщинами ты такъ?

— Больше, нежели въ чемъ либо другомъ… Меня еще въ гимназіи Воображалкинымъ прозвали… Помнишь, товарищи, въ седьмомъ, восьмомъ класс уже непремнно женщинъ знали… иные съ пятаго начали. По публичнымъ домамъ скитались, горничныхъ, швеекъ подманивали… Я никогда…

— Не то, что теперь? — поддразнилъ Иванъ, ухмыляясь и шевеля темно-рыжими усами.

Но Модестъ возразилъ съ сильною досадою:

— A что теперь? То же, что и тогда…

Иванъ искренно расхохотался и возразилъ:

— Извини меня, Модестъ, но это отъ тебя смшно слушать. Словно я тебя не знаю? Не мало вмст валандались. Такихъ распутныхъ, какъ ты, поискать.

— A полно, пожалуйста! — съ досадой возразилъ Модестъ, нетерпливо шевелясь на кушетк. — Много ты понимаешь… Создали ложную репутацію и носятся! Воображаютъ! Подумаешь, за что!.. У насъ это легко… Раздлъ человкъ спьяну женщину въ заведеніи до совершеннаго декольтэ, да вылилъ на нее бутылку шампанскаго, чтобы посмотрть, какъ золотое вино течетъ по розовой кож, — вотъ ужъ и готовъ Калигула, а то и весь Неронъ.

— Однако, согласись, цломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо имть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…

— Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терпть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ мщанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ — надо имть!.. Дай папироску!

Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:

— Предрасположенія-то — увы! — сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папеньк съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мн только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себ цлый міръ… цлый адъ… Понимаешь? Глядться въ адъ — это жутко и хорошо… Предрасположеніе — это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но — вотъ, что касается воли… дйственнаго импульса осуществляющей воли…

Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:

— Повторяю теб: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь — Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засидвшихся въ двахъ барышенъ дразнятъ, что он все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вмсто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?

— У Чехова.

— Разв? Я ожидалъ: нове. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? Вдь это сто лтъ тому назадъ! Впрочемъ, теб и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непремнно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ голов, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мн извстенъ, непремнно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней извстную роль… Понимаешь? Вотъ гд, если теб угодно знать, я, дйствительно, могу быть развратенъ. Ты не повришь, какіе смлые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я смшать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, — признаюсь теб: это волнуетъ и удовлетворяетъ…

Онъ подумалъ и, сильно куря, прибавилъ:

— Больше, чмъ настоящее, живое, больше, чмъ жизнь… Ты меня видалъ въ аинскихъ ночахъ, — и, вонъ, аттестацію даже выдаешь, что я исключительно распутенъ… Но если-бы я могъ разсказать теб, показать, какъ все это y меня въ мозгу сплетается, свивается и танцуетъ… вотъ тогда бы ты понялъ, гд онъ — настоящій то изобртательный восторгъ наслажденія… Тло наше дрянь, Иванъ! что можетъ тло? Гршить до дна уметъ только мысль. Когда мысль — одинокая мысль тонетъ въ вожделніяхъ, какая тамъ къ чорту, въ сравненіи, нужна теб аинская ночь!..

— Ты сойдешь съ ума, Модестъ! ты сойдешь съ ума! — печально твердилъ Иванъ, глубокомысленно качая головой.

Модестъ не отвчалъ. Иванъ конфузно потупился.

— Тогда я не понимаю, — робко сказалъ онъ. — Тогда… вотъ ты говорилъ на счетъ капитала… Тогда зачмъ теб тратиться на Миличку Вельсъ?

— Ба! — небрежно возразилъ Модестъ. — Да вдь она, если хочешь, тоже что-то врод бреда. Жрица богини Истаръ. Я положительно убжденъ, что уже зналъ ее три тысячи лтъ тому назадъ въ Сузахъ.

Онъ слъ на кушетк, сбросивъ съ ногъ одяло, и весело посмотрлъ на Ивана оживившимися, значительными глазами.

— Знаешь, — почти радостнымъ голосомъ сказалъ онъ, — знаешь? Вотъ я вижу: ты меня ея любовникомъ считаешь. A вдь, между тмъ, вотъ теб честное слово: я никогда ея не имлъ. Если, конечно, не считать того, что было между нами въ Сузахъ.

Иванъ пожалъ плечами.

— Еще глупе.

Модестъ отвернулся отъ брата съ презрительнымъ вздохомъ, опять вытянулся вдоль кушетки и произнесъ менторскимъ тономъ, лежа къ Ивану спиной: