Паутина

Матвй возмутился и запротестовалъ, но остальные поддержали Немировскаго.

— Когда кто-нибудь не въ состояніи вообразить себ четвертаго измренія, — насмшливо говорилъ красивый Грубинъ, — то я его только поздравляю. Но если ему не удается усвоить первыхъ трехъ, дло его швахъ.

Матвй, взметывая золотые кудри свои — ореолъ молодого апостола — и сверкая темными очами, упрямо кивалъ головою, какъ норовистая лошадь, и твердилъ:

— Я далъ слово, что сдлаю Григорія человкомъ, и онъ будетъ человкомъ.

— Въ ресторан, можетъ быть, — сострилъ Немировскій, — въ жизни — сомнваюсь.

Матвй посмотрлъ на него, плохо понимая каламбуръ: онъ былъ совершенно невоспріимчивъ къ подобнымъ рчамъ. Потомъ сморщился и сказалъ съ короткою укоризною:

— Плоско.

Немировскій сконфузился, но желалъ удержать позицію и потому еще нажалъ педаль на грубость:

— Нельзя взвьючивать на осла бремена неудобоносимыя.

— Ругательство — не доказательство, — грустно возразилъ Матвй.

Тогда вмшался Клаудіусъ, параллелограмму подобный, со спокойными, размренными продолговатыми жестами, голосомъ, похожимъ на бархатный ходъ маятника въ хорошихъ стнныхъ часахъ:

— Теоретически я высоко цню просвтительные опыты въ низшихъ классахъ общества, но, какъ педагогъ, научился остерегаться ихъ практики.

— Остановись, педагогъ, — воскликнулъ Матвй, всплеснувъ худыми блыми руками, — еще шагъ, и ты, какъ Мещерскій, договоришься до «кухаркина сына».

Но Клаудіусъ не остановился, a покатилъ плавную рчь свою дальше, точно по рельсамъ вагонъ электрическаго трамвая.

— При малйшей ошибк въ выбор, мы не возвышаемъ, но губимъ субъекта.

— A обществу даримъ новаго неудачника, неврастеника, пьяницу, — подхватилъ Грубинъ.

— Либо сажаемъ на шею народную новаго кулака, — язвительно добавилъ Немировскій.

Но Матвй зажалъ ладонями уши и говорилъ:

— Ненавижу я интеллигентскую надменность вашу. Бар вы. Важнюшки. Гд вамъ подойти вровень къ простому человку!

Грубинъ пожалъ плечами.

— Какъ теб угодно, Мотя, но — что тупо, того острымъ не назовешь.

— Хорошо теб съ прирожденною то способностью! — возразилъ Матвй.

— Не доставало еще, чтобы мы увязли въ прирожденности идей! — захохоталъ Немировскій, a Клаудіусъ, молча, улыбнулся съ превосходствомъ. Но Матвй стоялъ посреди комнаты и, потрясая руками, говорилъ:

— Вы дти культурныхъ отцовъ. Ваши мозги подготовлены къ книжной и школьной муштр въ наслдственности образовательныхъ поколній. За васъ ваши батьки и дды сто лтъ читали, учились, писали. А, когда какой-нибудь Григорій Скорлупкинъ ползетъ изъ тьмы къ свту, онъ — одинъ, самъ за себя работаетъ, никакихъ тней помогающей наслдственности за нимъ не стоить, его мозгъ двственный, мысль прыгаетъ, какъ соха на цлин: здсь — хвать о камень, тамъ — о корень.

— Позволь, Матвй! — остановилъ Грубинъ. — Двоюродный брать Скорлупкина, Илья, — такой же темный мщанинъ. Однако, съ нимъ — говорить ли, читать ли — наслажденіе.

— То есть, теб нравится, что вы распропагандировали его на политику! — возразилъ Матвй.

— Положимъ, не мы, a твой брать Викторъ, — поправилъ точный Клаудіусъ.

Матвй же, грустно усмхаясь, продолжалъ критиковать:

— Ленина съ Плехановымъ разбираетъ по костямъ, Чернова съ Длевскимъ критикуетъ, какъ артистъ, a «весело» черезъ два ять пишетъ.

— Велика бда! — равнодушно замтилъ Грубинъ. — За то — товарищъ.

— Для меня это человка не опредляетъ, — возразилъ Матвй. — Я самъ соціалистъ лишь на половину…

— На которую, святъ-мужъ? — ехидно отмтилъ Немировскій. — Съ головы до живота или отъ пупка до пятокъ?

Но Матвй, не чувствительный къ насмшкамъ и трудно и поздно ихъ понимавшій, стоялъ на своемъ:

— Я не считаю себя вправ тянуть въ соціализмъ человка, который не иметъ выбора доктринъ.

Клаудіусъ засмялся торжественнымъ гулкимъ смхомъ, точно теперь величественные часы, въ немъ заключенные, стали полнозвучно бить:

— Да ужъ не вернуться ли намъ ко временамъ культурной пропаганды?

— Вербовка въ партію — не просвщеніе! — сказалъ Матвй.

— Равно какъ и фабрикація полуграмотныхъ буржуа, — возразилъ Грубинъ.

A y окна зеленолицый гимназистъ Ватрушкинъ уныло гудлъ:

— Ты пришла съ лицомъ веселымъ.Розы — щеки, бровь — стрла.И подъ небомъ-нбомъ голымъВъ пасти улицы пошла.Продалась кому хотла.

И вернулась. На щекахъПудра пятнами блла,Волосъ липнулъ на вискахъ.И опять подъ желтымъ взоромъВъ тнь угла отведена,Торопливымъ договоромъЦловать осуждена… 1

amp;nbsp; 1 Per Aspera, г. С. Городецкаго

— Задерните меня! — вдругъ испуганнымъ шепотомъ приказала Зоя, сильно пошевелившись на окн, студенту Васюкову.

— Чего?

«Санинъ» выпучилъ глаза, не понимая, a Зоя торопливо командовала:

— Задерните меня… Боже, какой недогадливый… занавскою задерните… Я слышу: въ зал ходитъ Симеонъ… — пояснила она, исчезая за синимъ трипомъ.