Паутина

— Во всей нашей семь, ты — единственный, кого я еще чувствую своимъ… И жаль же мн тебя, бдняга!

— Что меня жалть? — кротко возразилъ Матвй, и глаза его теплились въ полумрак. Я такъ устроенъ, что мн въ самомъ себ всегда хорошо. A на Модеста не сердись. Онъ больной.

— По нашему времени, это иногда гораздо хуже, чмъ безсовстный, — холодно оборвалъ Викторъ и, вдругъ, внезапнымъ, нжнымъ порывомъ, положилъ брату об руки на плечи:

— До свиданья, святъ мужъ! Сестеръ поцлуй. Я съ ними не прощаюсь. Аховъ и визговъ боюсь. Да Аглаи и дома нтъ.

Матвй нершительно не одобрилъ:

— Жаль, все-таки… Какъ знать? Можетъ быть, на смерть дешь.

— Этого я имъ сообщить, все равно, не могу, — угрюмо проворчалъ Викторъ, опуская голову.

Матвй грустно обнялъ его.

— Отрзалъ ты себя отъ насъ!

Викторъ ласково, но ршительно высвободился.

— Да. И не надо по отрзанному мсту пальцемъ водить. Мн сейчасъ вс мои нервы нужны, весь характеръ нуженъ.

Матвй кивнулъ головою, что согласенъ.

— Надешься на успхъ?

Викторъ выпрямился, глаза сверкнули въ полутьм.

— Если деньги не помогутъ, лбомъ стну прошибу, на проломъ ползу. Ну, прощай, святъ мужъ. Обнимемся. Въ самомъ дл, вдь… Ты дальше меня не провожай. Возвратись къ товарищамъ. Совсмъ лишнее, чтобы отъздъ мой вызвалъ разговоры…

Матвй крпко сжалъ его сильныя плечи въ нжныхъ, худыхъ рукахъ своихъ и произнесъ голосомъ звучнымъ, глубокимъ, трепетнымъ, проникновеннымъ:

— Брать! Если возможно… умй щадить!

По мрачному лицу Виктора пробжала судорога, и радъ онъ былъ, что полумракъ комнаты скрылъ ее.

— Не умю! — нарочно грубо оторвалъ онъ.

И оторвался отъ брата. И ушелъ. И больше его никогда уже не видли въ этомъ дом.

Матвй коротко посмотрлъ ему вслдъ, облегчилъ вздохомъ стснившееся сердце и возвратился къ себ въ комнату, гд, въ свту и дыму, продолжалъ еще бурлить и шумть прежній, неоконченный споръ… Матвй, подъ гулъ его, думалъ о Виктор. Ему было жаль брата и не чувствовалъ онъ, непротивленецъ, симпатіи къ дятельности, въ которую тотъ себя уложилъ. Но онъ любилъ, чтобы человкъ, принявшій на себя обязанность, исполнялъ ее свято, и людей, страдавшихъ и даже погибавшихъ на служеніи долгу своему, только любилъ съ умиленіемъ, но не сокрушался о нихъ и не скорблъ. И лицо его было спокойно, и съ ясною головою прислушался онъ къ товарищамъ, и самъ быстро вошелъ въ шумъ ихъ.

Споръ киплъ изъ-за образовательнаго опыта, которому Матвй подвергалъ того самаго Григорія Скорлупкина, что давеча рекомендованъ былъ Модестомъ Ивану, какъ субъектъ, обртающійся всегда при деньгахъ и обложенный въ пользу Модеста кредитною повинностью за то, что онъ будто бы влюбленъ въ красавицу Аглаю. Крпостной ддушка этого Скорлупкина состоялъ при ддушк ныншнихъ Сарай-Бермятовыхъ въ егеряхъ, a тятенька — при папеньк Сарай-Бермятовыхъ въ вольнонаемныхъ разсыльныхъ. A самого Скорлупкина Вендль, неугомонный изыскатель и коллекціонеръ людей, любилъ иногда поэкзаменовать, встрчая его y Сарай-Бермятовыхъ, либо на улиц, либо въ ресторан, потому что съ нкотораго времени молодой человкъ этотъ началъ, по какимъ-то особымъ, не вы сказаннымъ причинамъ, чрезвычайно интересовать его.

— Ну, что вы? какъ? а? — спрашивалъ Вендль, обдавая некурящаго Скорлупкина благовоніемъ рублевой сигары и проницательно разглядывая его сквозь дымное облако.

Скорлупкинъ, питавшій къ Вендлю большое уваженіе за то, что онъ, наслдникъ богатаго дисконтера, не только не промоталъ родительскихъ капиталовъ, но еще адвокатской практикой зарабатываетъ большія деньги, — свободно кланялся и отвчалъ:

— Слава Богу. Живемъ. Покорнйше благодарю.

— Преуспваете? а?

— По мр своихъ способностей. По распоряженію Матвя Викторовича, посщаю народный университетъ.

— Интересно?

Къ удивленію Вендля, Скорлупкинъ отвчалъ безъ всякаго восторга:

— Однако, о серьезномъ читаютъ. Приблизительно весьма многаго не могу понимать. Все больше наблюдаютъ о простомъ народ, какъ ему жить легче. Намъ ни къ чему.

— Ангелъ мой, — воскликнулъ Вендль, — да вы то сами — кто же? Аристократомъ почитаете себя, что ли? Въ бархатной книг записаны?

— Какая наша аристократія! — усмхнулся Скорлупкинъ. — Родня моя, сказать абсолютно, — черная, и образованіе — одинъ пшикъ.

— Въ такомъ случа, почему же вы недовольны лекціями о простомъ народ? Среду свою изучить всякому любопытно.

— Да я ее самъ лучше всякаго профессора знаю. Помилуйте, Левъ Адольфовичъ, — воодушевился Скорлупкинъ, — мн ли народа не понимать? Ддъ былъ дворовый, родитель крестьянствовалъ, лишь передъ смертью, спасибо ему, догадался въ мщане выписаться. Маменька, и по сейчасъ, въ божественности своей, совершенно срая женщина. Кабы не тетеньки Епистиміи настояніе, да не Матвй Викторовичъ, было бы мн съ дураками въ черномъ тл, пропасть.