Паутина

Матерія еще не перестала колыхаться, когда на порог комнаты, дйствительно, показался Симеонъ. Онъ былъ въ пальто и шляп-котелк, съ тростью въ рукахъ, и — неожиданно — въ дух. Причиною тому была, какъ ни странно, грубая сцена, происшедшая между нимъ и Викторомъ. Оставшись одинъ, Симеонъ внимательно перечиталъ расписку Виктора и трижды вникалъ въ послднія ея строки, что «все причитавшееся мн изъ наслдства дяди моего Ивана Львовича Лаврухина получилъ сполна и никакихъ дальнйшихъ претензій къ брату моему, Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, по поводу сказаннаго наслдства имть не буду». И чмъ больше онъ вчитывался, тмъ ясне просвтлялся лицомъ, ибо эта категорическая расписка неожиданно оставила въ его карман — чего Викторъ, конечно, и не подозрвалъ, — не малый капиталецъ…

— «Все»… — думалъ Симеонъ, саркастически оскаливая зубные серпы свои. — То-то «все»… Юристы тоже! И чему только ихъ въ университет учатъ?… Напиши онъ даже «всю сумму», «вс деньги», и вотъ уже — другая музыка… Все!.. съ этимъ «все» ты y меня, другъ милый, на недвижимости то облизнешься!.. Поздравляю васъ, Симеонъ Викторовичъ, съ подаркомъ. Теперь я этому мальчишк покажу, какъ брать за шиворотъ старшаго брата, права свои, видите ли, осуществлять чуть не съ револьверомъ въ рукахъ. Изъ недвижимости, что хочу, то и вышвырну негодяю — и все будетъ съ моей стороны еще милостью, благодяніемъ, потому что — могу и ничего не дать: расписка-то вотъ она, право-то за меня… Ахъ, мальчишка! мальчишка!

Эти соображенія настолько развеселили Симеона, что онъ даже не особенно разгнвался, узнавъ, что Епистимія, вопреки его приказанію ждать новой бесды, убоялась идти къ нему и убжала домой.

— Ну, и чортъ съ ней! — ршилъ онъ. — Въ конц концовъ, можетъ быть, къ лучшему. Я слишкомъ много нервничалъ сегодня. Съ возбужденными нервами вести новый отвтственный разговоръ — того гляди, попадешь въ ловушку… Епистимія — не Викторъ… Холодная бестія, вьющаяся змя… Съ нею держи ухо востро: эта безграмотная троихъ юристовъ вокругъ пальца окрутитъ…

Вмсто того, онъ ршилъ похать къ Эмиліи едоровн Вельсъ, разсчитывая въ салон этой дамы, какъ въ центральномъ бассейн всхъ городскихъ встей и слуховъ, «понюхать воздухъ», — авось, ненарокомъ, и нанюхаетъ онъ волчьимъ чутьемъ своимъ какой-нибудь слдокъ къ источнику обезпокоившихъ его клубской болтовни и анонимокъ…

Проходя заломъ и слыша горячій споръ молодежи, Симеонъ пріостановился, послушалъ и, презрительно улыбнувшись, хотлъ пройти мимо, но Клаудіусъ замтилъ его въ дверь и издали раскланялся. Симеону пришлось войти къ Матвю, чтобы пожать руки Клаудіусу и Немировскому, которыхъ онъ еще не видалъ…

— О чемъ шумите вы, народные витіи? — спросилъ онъ, прислоняясь къ притолк и посасывая набалдашникъ палки своей — художественную японскую рзьбу по слоновой кости, изображавшую женщину съ головою лисицы: японскую ламію.

Клаудіусъ объяснилъ:

— Матвй громитъ насъ за то, что мы отказываемся непроизводительно тратить трудъ и время на занятія съ его протеже Скорлупкинымъ.

Симеонъ вынулъ палку изо рта, поправилъ шапку на головъ и сказалъ внушительно, съ авторитетомъ:

— Матвй правъ. И я сожалю. Парень дльный.

Матвй, никакъ не ожидавшій отъ него такой поддержки, взглянулъ на брата съ изумленіемъ. Потомъ вскричалъ:

— Слышите, фуфыри? Даже Симеонъ оцнилъ!

«Даже» Матвя не очень понравилось Симеону, и онъ строго разъяснилъ:

— Симеонъ всегда любилъ энергію, уважалъ трудъ и людей, которые понимаютъ и исполняютъ его обязательность.

— Я не умю подчиняться обязательности труда, — холодно звнулъ красивый Грубинъ, садясь на Матвеву постель.

— Въ моихъ рукахъ спорится только трудъ излюбленный, — вторя отозвался ему Немировскій.

Симеонъ закурилъ папиросу и учительно возразилъ:

— Всякій обязательный трудъ можно обратить въ излюбленный. Надо только придать ему излюбленную цль.

— То есть? — спросилъ, будто полчаса пробилъ, Клаудіусъ.

— Цль, способную раскалить въ человк величайшую пружину воли: эгоизмъ любимой страсти. Чтобы изъ статическаго состоянія онъ перешелъ въ динамическое, изъ недвижимаго сбереженія силъ въ энергію дятельнаго достиженія.

Грубинъ звнулъ.

— Вы, Симеонъ Викторовичи, сегодня говорите, будто русскій магистрантъ философскую диссертацію защищаетъ. Оставьте. Я дв ночи не спалъ.

Но Симеонъ курилъ, посмиваясь, и говорилъ:

— Вы вс нехристи и безбожники…

— Меня исключи, — остановилъ Матвй.

— Его исключи: онъ еще донашиваетъ ризы божескія, — глумясь, подхватилъ Немировскіи.

— По Владиміру Соловьеву, — пробилъ курантами своими Клаудіусъ. Симеонъ, все посмиваясь и покуривая, продолжалъ:

— Я не очень большой ораторъ и діалектикъ, обобщать не мастеръ, люблю говорить образами и притчами. Ну-ка, кто изъ васъ, еретиковъ, помнить «Книгу Бытія»? Іакова, влюбленнаго жениха прекрасной Рахили?

Матвй взялъ съ письменнаго стола своего черную толстую Библію и, быстрою привычною рукою листая ее, нашелъ желаемый текстъ: