Пейзаж с парусом

Мальчик слушал про трамвай, а сам думал о том, как недавно увидел на станции поезд, почти сплошь состоявший из вагонов метро. Голубые, непривычно освещенные неярким солнцем, они казались непомерно высокими, несопоставимыми со своим подземным, как бы срезанным платформой обликом. Он ездил в таких, когда жил в Павшине у Лодыженских, раза два тетка Васена посылала за мясорубкой и еще за чем-то; ехать надо было автобусом до поселка Сокол и там спускаться в метро — до «Маяковской» и уж дальше троллейбусом «Б», «букашкой». Но троллейбус мальчик сейчас не вспоминал, ему виделось мелькание проводов в тоннеле — как параллельные линии в учебнике, много линий — и, горбиком, надпись на дверях: «Не прислоняться», и мягкие, плотной кожи диваны по сторонам, и качание вагона, идущего вразгон, и мягкий стук под полом. Теперь все это обернулось совсем другим: ужасом, как можно было ехать в таких

вагонах мимо заснеженных полей и лесов — без отопления, без полок и тамбуров, без уборной, и двери эти — «Не прислоняться» — все время закрыты, их может отворить лишь кто-то, где-то, непостижимо командуя шипящей воздухом автоматикой. Но раз ехали, значит, можно. Мальчик видел с платформы, задрав голову и чуть приподнявшись на носки, что за окнами, пышно украшенными изморозью, копошатся, что-то делают свое эвакуированные. И, уже отступая назад, как бы не желая примириться с увиденным, с реальностью, он решил, что, если обычные вагоны и теплушки — это еще ничего, это война, а раз пошли вагоны метро, знаменитого Московского метро, значит, дело плохо

.

Он и теперь подумал так — когда мама и Яков Данилович разговаривали о довоенном Ленинграде — и еще подумал, что завтра в классе спросят сочинение, а он не написал его и уже не станет писать.

Раньше, когда рядом жили Лодыженские, он учился хорошо. Рядом с Софьей Петровной и не получилось бы иначе, хоть родись кретином или объяви забастовку насчет собственного образования. Она бы вынудила, Софья Петровна, для нее все бы сделал, чтобы только отвязалась. «Как тебе, Женя, лучше учить стихотворение? Вытверживая по строчкам или сначала разобрать содержание, уяснить размер, ритм, систему рифмовки?» А он злился про себя: «Выучить, просто выучить, запомнить! Почем я знаю, какая там рифмовка». Теперь, когда Лодыженских не было, он как бы дал себе заслуженный отдых, а может, просто его затягивало равнодушие к урокам, которое он прежде замечал у других ребят, особенно из эвакуированных, и даже у иных учителей. Как-то не вязалась физика и грамматика с жизнью в чужом городе и в чужом доме, с продуктовыми карточками, с тем, что они с мамой теперь одни, совсем одни, и зря она утешает себя разговорами с Яковом Даниловичем — он-то сам цел, и до Кургана его далеко, почти сказочного Кургана; немцы ни за что не доберутся, не захотят.

Учительница даже не стала бранить его за отсутствие сочинения, что-то поставила в журнале, какой-то крючок, он видел со своей парты и отвернулся к окну. Другие хоть оправдывались, а он молчал, смотрел на белые пуховики на крышах, на косой, дерганый полет ворон. Долг его школе с того урока стал стремительно расти, и через две недели уже незачем было идти туда, он понимал, и если бы не мама, так и не пошел бы — он не знал, что ей сказать, как объяснить, что с ним происходило. И потому, может, открылся Якову Даниловичу, хоть и проникался к нему, как и к школе, все нарастающей неприязнью — к запаху махорки, повисшему стойко в комнате, его запаху; к белой рубахе из какой-то грубой, скорее, портяночной материи, в которой жилец щеголял по вечерам, так и усаживался за стол, и казалось, что он весь в исподнем, в подштанниках из того же грубого полотна и только клеенка и чашки на столе скрывают неприличие; наконец, к его манере читать газету — на расстоянии, как бы разглядывая ее, и с шевелением губ, с глупыми вопросиками: «А что вы еще предложите, мистер Черчилль?» Раз, когда он вот так разглядывал газету и заметил, что вот-де тимуровцы замечательный народ — и в школе молодцы, и по разной другой работе на помощь взрослым, мальчик зло отозвался, что его это не волнует, вырос, и Яков Данилович серьезно оглянулся в его сторону, как бы впервые столкнувшись нос к носу, а потом спросил, не откладывая газеты, все так же отдаленно держа ее в вытянутых жилистых своих руках:

— Набедокурил, что ль? А? Покайся, пока матери нет, я пойму.