Пейзаж с парусом

Она несколько дней не вставала с топчана, лежала тихо, будто все время спала, и, даже когда получилась официальная справка из Ленинграда, из заводоуправления, она взглянула на нее мельком, даже в коробку не убрала, где у нее хранились документы, — металлическую, из-под довоенного монпансье. Тогда же и выяснилось, как много она взяла на себя по хозяйству: и самовар утром, и обеды, и стирку; даже за голландкой следила, оказывается, всегда она — когда закрыть трубу. Теперь суетились вдвоем Софья Петровна и Юлия, и мальчик им помогал, но выходило хуже, чем прежде, временно как-то и для всех по-чужому. И когда Софья Петровна объявила однажды, что так дальше жить не может, что приняла предложение занять место директора школы в Троицком и они с Асей и Юлией уезжают уже завтра, должны прислать лошадей, — когда она это все сказала, мама тотчас согласилась: «Поезжай, конечно, поезжай», будто бы была посвящена в планы Софьи Петровны и все взвесила. А мальчик вспомнил одноэтажную кирпичную школу в Троицком, бревенчатый учительский дом рядом и мысленно тоже согласился, решил, что Юлии там будет лучше.

Вещи у Лодыженских были уже все собраны, осталось свернуть постели; утром мальчик таскал чемоданы, ставил их в сено, которым были устланы новенькие розвальни, и уже в самую последнюю минуту столкнулся с Юлией в кухне, возле самых дверей. Юлия была закутана в пуховый платок, одна только прядка волос выбилась на глаза; она оттеснила мальчика в угол и громко зашептала, словно оправдываясь, словно он хоть раз ее в чем-то укорил: «Я скоро вернусь, Жека, ты не думай, что я прячусь подальше, вот увидишь, вернусь и поеду, далеко поеду!»

Мальчик не успел ничего сказать, даже удивиться словам Юлии — ведь он никогда не напоминал ей, что она хотела поступить на курсы медсестер и не поступила, вообще на работу не устроилась; он хотел только произнести что-нибудь бодрое — ну, что учительский дом в Троицком просторный или что ехать туда, в общем, недалеко, жаль вот только на дворе мороз, но тут же появилась Софья Петровна, заторопила, и Юлия только успела чмокнуть его в щеку. Он мотнул головой, будто от ожога, и почувствовал, как густо краснеет — теперь уже от осознанного блаженства и желания исчезнуть куда-нибудь мигом, чтобы никого не было вокруг. Так и остался стоять в углу, когда все окончательно прощались — и мама, и хозяйка, и еще одна жиличка, из местных.

В комнатах сразу стало пусто и просторно. Мама перебралась в ту, где жили Лодыженские, а койка мальчика осталась в проходной. Яков Данилович, возвратившись с работы, оценил случившееся вполне положительно:

— Удачно, удачно, хозяюшка! — Он снял гимнастерку, чего не делал прежде до сна, и продолжил: — С такой царственной женщиной, как Софья Петровна, можно жить только по обязанности, если в подчинение к ней попал. А самим-то зачем? Вольней так вам с сынком будет, вольней, это главное.

— Да, — согласилась мама. — Мы с Соней давние подруги, хоть она и старше, и всегда нам было хорошо вдвоем, пока не случилась война. Всем трудно, конечно, но трудности у всех разные, вот и не смогли больше вместе.

— Э, нет. — Яков Данилович свернул цигарку и задымил тут же в комнате, чего тоже прежде не делал. — Не валите так-то уж все на войну, хозяйка, не валите! Каков есть человек, таким он хоть на войну, хоть под венец, хоть пред очи самого господа бога. Разные такие события только выявляют человека, а никого не меняют. И я вот сразу приметил, что Софья Петровна другая, чем вы. Дельная, наверное, женщина, если по учености смотреть или как насчет чего рассуждает. Но вот уж больно ей нужно, чтобы по ней все вокруг происходило, по ее решению и суждению. Даже не говорит, бывало, ничего, а такая от нее исходит магнетическая сила, что не хочешь, а поддашься. Этим, сдается мне, она вас и в дружбе держала с собой — что властная, что по виду с ней не пропадешь. А зачем вам дома-то начальник? Подумайте, зачем каждый момент жизни подчиняться, под чужую дудку плясать? Несправедливо это, так я скажу, хозяюшка. Человеку хоть на момент, а свобода нужна, самостоятельность…

Похоже, свобода от Софьи Петровны была больше всего нужна ему самому, Якову Даниловичу. Он теперь приносил из мастерских, или, как говорил, из части, пайку сахару и подолгу чаевничал, обстоятельно излагал свою прежнюю, до мобилизации, ничем, в общем, не примечательную жизнь, вспоминал семью с четырьмя ребятишками, которая осталась далеко, в Кургане, где он, как оказалось, почти безвыездно проживал с самого рождения. И так же подробно, как рассказывал, сам выспрашивал у мамы о Ленинграде, какие там выбрасывали в магазинах промтовары и сколько стоило проехать на трамвае, к примеру, до вокзала.