Пейзаж с парусом

Дорогой молчали. Травников вел машину неторопливо, щелкал кнопками приемника, вертел ручку настройки, пока не нашел что-то джазовое, что-то мелодичное, но без грохота труб и барабанов — оркестр тянулся за скрипкой, а та под сурдинку лукаво выводила ритм, будто случайно забредшая в царство легкой музыки, будто отдыхала от сложностей квартетов и симфоний.

— Знаешь, как называется такая музыка? — спросил Травников Асю. — «Мун лайт», по-английски — лунный свет. Правда, похоже? Вот записать на пленку часа на четыре — и слушать, слушать.

— Очередной проект, — усмехнулась Ася. — Ты лучше отцу помоги, обещал все-таки.

Тестя Травников заметил издалека, еще от поворота на их улицу, мощенную гравием, с рыжими от глины обочинами, с кюветами, заросшими мелкой березовой порослью и высокими зонтиками дягиля. К машине, виляя обрубленным хвостом, помчался Алкей, молодой еще эрдельтерьер, а Дмитрий Игнатьевич стоял посередине дороги и, жестикулируя, с кем-то разговаривал. Движения его рук были плавны, устремлены вверх, и это как бы подчеркивало всегдашнюю неоспоримость и значительность его суждений. Травников тотчас вспомнил про рукопись Дмитрия Игнатьевича, про полученные замечания редакции и с грустью подумал, что день на даче будет мало отличаться от редакционного: придется листать мемуары, слушать тестя, что-нибудь записывать и править, потому что тесть не любит ничего откладывать на завтра.

А когда подъехали, когда вылезали из машины, тесть не выглядел уж таким бодрячком-говоруном. Что-то изменилось в нем за неделю, пока Травников не виделся с ним, — то ли белее и реже стали волосы, аккуратно зачесанные, чтобы не видна была лысина, то ли сильнее налилось кровью лицо — оно было почти багровым, то ли плечи, обтянутые несвежей белой рубашкой, пригнулись больше обычного, но что-то явно произошло с Лодыженским, что-то сделало его еще больше обыкновенным стариком и меньше — отставным офицером, полковником. Но вида Дмитрий Игнатьевич не подавал — засуетился, целуясь с Асей, отобрал у нее сумки и пошел на участок, а Травников стал отворять ворота, хлопал дверцами машины и из вежливости поддакивал брошенному Лодыженским собеседнику — жившему на соседней улице милому человеку Самарину Якову Ильичу, в прошлом военному моряку и гидрографу, что никак не вязалось с нынешним обликом тихоголосого, в берете и очках Самарина, но всегда вызывало у Травникова почтительное уважение, почему-то куда большее, чем интендантское прошлое тестя.

— Телефон, все о телефоне хлопочем, — говорил Самарин, размахивая какими-то свернутыми в трубку бумагами. — Понимаете, Женя, дело, казалось бы, решенное, кабель на сто номеров проложен, только отводы к дачам сделать, так проект, выяснилось, нужен, а его институт делает по нормам не меньше, как год.

— Ну и хорошо, — сказал Травников. — Слышали, как раньше советовали устроить себе дачу в Москве, на городской квартире? Обрежь провода, забей, простите, дверь в уборную, а за водой ходи к соседу… Цель дачной жизни — отдохнуть от цивилизации, от телефона в городе житья нет.

— Не скажите, не скажите! Телефон избавляет вас от излишних поездок в город. Девять из десяти — излишни. Но вы этого не знаете и тащитесь на электричку. Я, знаете ли, строго запретил домашним транжирить таким образом собственные жизни. Или мы живем здесь с апреля по ноябрь, или продаем дачу. Птицы, знаете ли, не вьют по два гнезда, и в этом великая мудрость природы, мы должны у нее учиться.