Пейзаж с парусом

Травников подумал, что Самарин снова подстрекает на разговор, который у них бывал уже не раз, но ничем не кончался: гидрограф утверждал, что разросшиеся в громадных масштабах вокруг Москвы и других больших городов дачные поселки общественно неэффективны, что люди живут в них, в сущности, по месяцу в год — если сложить летние субботы и воскресенья, — тогда как стройматериалов, труда на сооружение дач и поддержание их в порядке затрачивается по полной шкале, в расчете как бы на год, и это не что иное, как расточительство, расточительство в национальных масштабах. «Надо убеждать людей, — страстно говорил Самарин, — убеждать через газеты, телевидение, радио пользоваться тем, что они имеют, что дало им государство, но, главное, помогать пользоваться — газифицировать поселки, телефонизировать, улучшать их транспортную связь с Москвой». Травников однажды ответил: «А зимой все равно все будет стоять заваленное снегом. Нет уж, Яков Ильич, хотите решать проблему, так решайте. Идею дачи надо вообще ликвидировать — вот что я вам советую. Привести в порядок то, что годится под круглогодичное жилье, а остальное снести. И чтоб всё — обязательно — с гаражами. И тогда пусть все имеющие автомобили решают, где им лучше жить — в городе или пригороде: на работу что так, что эдак получится час. Миллион, гарантирую, поселится в бывших дачных местах. А потом и два, три, пять… Только без огородов, без этой бесплодной страсти ковырять землю лопатой и разводить сорняки!..» — «Знаю, знаю, — сердился Самарин, — у американцев это называется «сабёрб», пригород, у них уже целая страна пригородов, особый стиль жизни. Но у нас другая идея…» — «Не «другая идея», а земли много. А будет мало. И все тут определит не желание провести месяц на лоне природы, а наличие доступного массам автомобиля. Его, между прочим, не Герцен с Белинским выдумали, а Генри Форд, так что, сказавши «а», надо говорить и «б» — массовый автомобиль у нас уже есть, он все решает».

Они спорили порой часами, пока их не растаскивал в стороны Лодыженский или не приходили звать Самарина домой. Но теперь бывшего гидрографа занимало другое: он приблизился к Травникову, уже усевшемуся в машину, уже готовому въехать на участок, на зеленое, высвеченное солнцем пространство, и, как бы делясь тайной, тихо сказал:

— Вот вы говорите, Женя, телефон не нужен. А я, знаете, поднялся сегодня в кабинет к Дмитрию Игнатьевичу, а у него на столе — целая аптека. Вы когда-нибудь видели у него хотя бы пузырек? Слышали, чтобы он жаловался на здоровье? Но ведь не вечно все… И если что вдруг случится?

— Да, — согласился Травников и вспомнил, каким подряхлевшим вдруг привиделся ему сегодня тесть. — Я подумаю. Может, лучше спровадить его в Москву.

Поднявшись в мезонин, он первым делом взглянул на письменный стол. «Аптеки», упомянутой Самариным, не было — только старинный письменный прибор с бронзовым орлом, распростершим крылья над светлыми хрустальными чернильницами, портрет Софьи Петровны в бархатной, тоже старинной, рамке и, конечно, рукопись в объемистой, с ледериновыми краями папке. Лодыженский заметил этот взгляд; он стоял возле окна, лицо было погружено в полумрак, а рубаха на спине светло сияла. В руках тесть держал пачку журналов, привезенных ему Асей, и пальцы его, будто занятые важной работой, теребили бумажные срезы, перебирали, щупали. Ждет; ведь ждет, старый дипломат, как перейти к мемуарам, подумал Травников, но не бухнет сразу, не унизится. А времени-то в обрез!

Дмитрий Игнатьевич все-таки не выдержал, шагнул к столу, положил журналы — будто для того, чтобы сказать, ему необходимо было освободить руки.

— Вот тут, в папке… заключение. Получил наконец. — И тут же перевел на другое, как бы тех, прежних, слов и вовсе не было: — А у тебя новость, я слышал. Поздравляю. Издательство — занятие солидное.

— В чем солидное? — вспыхнул Травников. — Зарплата, в сущности, та же.

— Ну, не скажи…

Тесть явно сдерживал себя, и это нежелание говорить, чтобы оставить за собой преимущество, разозлило Травникова.

— Не в деньгах, значит, дело. А в чем? Те же рукописи, только потолще. Те же восемь часов каждый день.

Лодыженский покровительственно усмехнулся:

— Те же восемь! Я вот зимой, когда в Москве, следил, как ты трудишься и что про свою работу говоришь…

— Интересно, что же?

— А вот вспомни совещание изобретателей. В марте, кажется, было. Ну да, в марте. Со всех концов люди понаехали. Праздник! А у тебя в отделе, у начальника, никого. Болеют или в командировке. Было? Было… Ну вот, ты и носился, а твои подопечные изобретатели обжирались в буфете. Для них-то совещание — дополнительный отпуск с бесплатной поездкой в столицу… И ты их упрашивай насчет интервью или там подписать статью, которую ты сам же и сварганил, и еще бросай недоеденный бутерброд, чтобы поспеть сдать материал в редакцию. Ты, конечно, прости, но унизительная у тебя работа.