Перед бурей

Одарённая быстрым умом и пламенным воображением, получившая приличное образование, сиротством и институтом наученная сдерживать себя, наблюдать и молчать, не высказываться ни перед кем, не выделяться ничем, осторожно изучать тех, от кого зависела её судьба, для своей страсти Полина развила в себе эти способности до чудовищных размеров. Так она сделалась тайной и тёмной силой, которая работала, как скрытый часовой механизм адской машины, о местопребывании которой никто не знает, пока вдруг не раздастся взрыв по всему дому – и он разобьёт то, что только что казалось прочным, незыблемым счастьем. Удар наносился умело, часто так, что пострадавшие о нём и не рассказывали, – но вдруг молодая девушка принимала яд, муж покидал жену, стрелялся пожилой господин, молодой человек исчезал из города, опускались тяжёлые шторы в домах, и больше уже никто не показывался у окна, отвозилась в дом умалишённых старая мать, и вдруг пожар сжигал чью-то контору дотла.

Полина добровольно снизилась до положения прислуги. Её необычайная добросовестность, её преувеличенная забота о своём шитье имели скрытую цель: они ставили её в тесное соприкосновение с жизнью клиентов. Она являлась одеть даму для бала, иногда ожидая её возвращения оттуда, иногда приходя в дом рано утром, чтоб заняться платьем: расправить, разгладить, подчистить; обернуть в папиросную бумагу, уложить в коробку или повесить в шкаф. Между тем она подмечала каждое движение, слово, жест, взгляд; неосторожный намёк, случайная слеза, обрывок сплетни – ничто не ускользало от Полины. Она выработала особую манеру – появляться и исчезать бесшумно. Легко было забыть о её присутствии где-то в доме. Внешнее смирение, тихий голос, маска застенчивости ставили её вне подозрений. Для клиенток она была почти то же, что и швейная машинка Зингера.

А между тем мысли Полины зловеще и непрестанно кружились над городом, высматривая жертву. Как коршун кидалась она на добычу. Железными когтями вонзалась она в жизнь человека, часто не знавшего даже её имени. На базарах, в лавках, на улице – везде она тайно подслушивала и подсматривала. Она копила наблюдения «до случая». Как и вообще преступники по призванию, Полина не любила спешить: была медлительна и осторожна. Процесс подготовки, творчества был доведён ею до искусства: материал, отбор, система, вдохновение, идея, техника выполнения. Она наслаждалась всем этим.

Но как она была предусмотрительна! Никто никогда не видел, чтобы Полина покупала конверты или бумагу. Марки для себя она покупала в тех случаях, когда какая-либо из клиенток просила её «по пути забежать на почту» с поручением. Писала она на бумаге клиенток, случайно попадавшей ей в руки от счетов, поручений, записок; конверты она получала, когда ей давали в них деньги. Никто не знал её настоящего почерка: на людях она писала только карандашом, со стальным кольцом на втором суставе указательного пальца и с напёрстком, как шила. Черновиков не было – анонимные письма она составляла в уме: обдумывала, оттачивала фразы, ядом отравляя остриё, и это в те долгие часы, когда с платьем счастливой дамы сидела за машинкой. Вместе с ручкой машинки она закручивала и мысли, туже и туже вокруг центрального факта доноса, и лишь когда всё было готово, она дома писала письмо и отправляла немедленно. В доме её не было видно никаких письменных принадлежностей. Этот дом её отличался мёртвой, сокрушительной чистотой и порядком, о которых Берта как-то сказала Варваре: «От такой чистоты тошнит честного человека». И когда Варвара спросила: «Почему?» – «Такая чистота обязательно что-нибудь прячет от глаз», – ответила Берта.

Письмо своё Полина опускала в почтовый ящик, не скрываясь: обременённая мелкими покупками, выйдя из магазина, она останавливалась у ящика – тут же у входа – и, порывшись в сумке, с видом человека, исполняющего поручение, бросала письмо в ящик, и оно падало, затерявшись в сотне других писем.

Хотя Полина не пренебрегала никаким видом человеческого счастья, чтобы разрушить его, чьё-либо счастье в любви было главной её печалью. Не была ли и она молода когда-то? Не жаждала ли любви? Не моглали бы и она быть обожаемой невестой, нежно любимой женой, обоготворяемой матерью? У ней ли не горячее сердце?

Но никогда не пришла ей в голову мысль, что она потенциальный преступник – именно этим сама отгоняет от себя тот вид доверчивой, беспредельной любви, о которой мечтает: инстинкт подсказывал о её непригодности быть идеалом.