Передышка

происходит что-то важное. Слегка откинулась, не снимая рук с моих плеч, и

потребовала: «Ну-ка, повтори еще раз». «Авельянеда и я»,— сказал я послушно.

Сейчас около двух часов ночи. Я один дома. Я без конца твержу: «Авельянеда и я»

— и чувствую себя сильным, гордым, уверенным.

Суббота, 24 августа

Я редко думаю о боге. Однако ощущаю в душе потребность, желание верить.

Хотелось бы убедиться, что у меня есть ясное представление, есть понятие о боге.

Но ничего подобного нет. О боге я вспоминаю в те редкие минуты, когда вопрос этот

встает слишком уж навязчиво и властно и приводит меня в смятение, тогда все

разумные доводы разлетаются в дым и здравый смысл пасует. «Бог — это Все», —

часто повторяет Авельянеда. «Бог — суть всего, — говорит Анибаль, — всеобщее

равновесие, гармония, бог есть Великая Связь Вещей». Я способен понять оба

определения, но ни то ни другое — не мои. Может, и Авельянеда права, и Анибаль,

но не такой бог нужен мне. Мне нужен бог, с которым можно говорить, просить у него

помощи, надо, чтобы я осыпал бога вопросами, обстреливал своими сомнениями, а

100

он отвечал бы мне. Если бог — это все, великая связь вещей, энергия,

поддерживающая существование вселенной, то есть нечто неизмеримое,

бесконечное, какое место занимаю в его царстве я — крошечный атом, жалкая

неприметная букашка? Но хоть я и жалкая букашка, я все равно хочу, чтобы бог был

рядом, чтобы я мог прикоснуться к нему, не руками, конечно, и даже не разумом.

Сердцем.

Воскресенье, 25 августа

Она принесла свои детские фотографии, показала карточки родственников,

познакомила с людьми, ей близкими. Это ли не доказательство любви? Я увидел

худенькую девочку с испуганными глазами, с темными гладкими волосами.

Единственная дочка. Я тоже был единственным сыном. А это непросто, рано или

поздно начинаешь чувствовать себя одиноким. Одна фотография прелестна: она

рядом с огромной овчаркой, собака глядит на нее покровительственно. Мне кажется,

все на свете стремятся ей покровительствовать. Она, однако, вовсе не так уж

беззащитна и достаточно твердо знает, чего хочет. Кроме того, мне нравится ее

уверенность. Она уверена, что служба ее душит, что она никогда не покончит с

собой, что марксизм—заблуждение, что я ей нравлюсь, что смерть вовсе не конец

существования, что ее родители прекрасные люди, что бог есть, что все, кому она

доверяет, никогда ее не обманут. Я не умею судить так определенно. Но лучше всего

то, что она не ошибается. Отпугивает своей уверенностью злую судьбу. Еще одна

карточка: она с отцом и матерью, ей двенадцать лет. Я гляжу на карточку и тоже

обретаю уверенность — представляю себе редкую, прекрасную, дружную семью. У

матери мягкие черты лица, тонкий нос, черные волосы, белая кожа, на левой щеке у

нее две родинки. Глаза ясные, быть может чрезмерно, вряд ли женщина, глядящая

на жизнь такими глазами, полностью в нее включена, но понимает она, как кажется,

все. Отец — высокий, узкоплечий, уже в те времена заметно полысевший; несмотря

на тонкие губы и острый подбородок, лицо у него вовсе не злое. Я всегда в первую

очередь обращаю внимание на глаза. У ее отца взгляд человека не совсем

уравновешенного, не безумный, конечно, но какой-то отрешенный. Кажется, будто

отец смотрит на мир с недоумением, он просто не понимает, как очутился здесь.

Родители ее — люди добрые (я вижу по их лицам), но доброта матери мне ближе,

чем доброта отца. Он прекрасный человек, но к общению не способен, невозможно

101

предугадать, что произойдет в тот день, когда он обретет наконец эту способность.

«Они любят друг друга, я не сомневаюсь, — говорит Авельянеда. — Только не знаю,

мне такая любовь как-то не очень нравится». Она с сомнением качает головой и

наконец решается: «Есть много чувств совсем рядом с настоящей любовью, близко-

близко, их легко спутать. Симпатия, доверие, жалость, дружба, нежность; не знаю,

какое из них преобладает в отношениях мамы с папой. Такое определить очень

трудно, по-моему, они и сами не знают. Пару раз я заговаривала об этом с мамой.

Она отвечала, что их отношения с папой слишком спокойны, слишком

уравновешенны, а значит, настоящей любви нет. Если кого-либо из супругов есть в

чем упрекнуть, подобное спокойствие, сдержанность, то есть, попросту говоря,

отсутствие страсти, просто невыносимо. Но упрекнуть их не в чем, повода нет.

Каждый знает, что другой добр, честен, великодушен. Знает также, что, как ни

прекрасны их отношения, любви нет и сердцам их не суждено загореться. Никогда не

загорятся их сердца, и тем не менее они все сильнее привязываются друг к другу».

«А что происходит с тобой и со мной? Наши сердца горят?» — спросил я, но она

глядела отрешенно, и во взгляде ее я увидел недоумение, она тоже не понимала, как

очутилась в этом мире.

Понедельник, 26 августа

Говорил с Эстебаном. Бланка отправилась завтракать с Диего, и в полдень мы

остались вдвоем. С большим облегчением услыхал я, что Эстебану все известно.

Хаиме ему рассказал. «Видишь ли, папа, я не совсем тебя понимаю, и твое решение