Передышка

Весь ужас в том, что Менендеса в самом деле уволили, вдобавок он

совершенно убит. А пережитые пять минут немыслимого счастья он будет помнить

всю жизнь. Когда в отделе узнали об увольнении, к управляющему отправили

делегацию, но краб был непреклонен. Наверное, сегодня самый печальный, самый

страшный и мучительный день за все годы, что я провел в конторе. Под конец все же

компания злых шутников прониклась великодушием, договорились, что, пока

Менендес будет искать работу, каждый станет уделять ему небольшую долю своего

жалованья, так чтобы в целом получилась сумма, равная его зарплате в нашей

конторе. Но тут встретилось препятствие: Менендес не пожелал принять подачку,

или возмещение, или как там это назвать. И разговаривать тоже не пожелал ни с

кем. Бедный парень. Я себя виню тоже — следовало предупредить его еще вчера.

Но кто же мог ожидать, что он выкинет такой эффектный номер.

Среда, 11 сентября

Мой день рождения еще только послезавтра, а она уже показала мне подарки.

Во-первых, золотые часы. Бедняжка, истратила, наверное, все свои сбережения.

Потом, немножко смущенная, открыла коробочку, где лежал второй подарок:

удлиненная раковина очень изящной формы. «Я ее нашла в Ла-Паломе в день,

111

когда мне исполнилось девять лет. Волна подкатила ее к самым моим ногам и

оставила на песке, будто море сделало мне подарок. То была самая счастливая

минута за все мои детские годы. Во всяком случае, ни одну вещь я не люблю так

сильно, ни одной так не восхищаюсь. И я хочу, чтобы она стала твоей, чтобы всегда

была с тобой. Ты не будешь надо мной смеяться?»

Вот она, раковина, у меня на ладони. Мы станем добрыми друзьями.

Четверг, 12 сентября

Диего обеспокоен, а под его влиянием и Бланка тоже. Сегодня вечером я

долго беседовал с обоими. Их тревожит судьба родной страны, судьба поколения, к

которому они принадлежат, а если заглянуть поглубже, все это — общие

рассуждения, беспокоятся они больше всего о самих себе. Диего хотел бы

совершить нечто героическое, значительное, зовущее вперед, к новой жизни, а что

именно, он и сам толком не знает. Пока что им владеет одно чувство — яростное

отрицание привычных форм жизни, в котором явно не хватает последовательности.

Он в отчаянии от того, что все спокойны, что ни у кого нет общественного

темперамента, от нашей терпимости к мошенникам, от невежественного

простодушия, с которым мы поддаемся обману. Его, например, приводит в ужас

какая-нибудь утренняя газета, издаваемая группой из семнадцати рантье, которые

пишут просто от нечего делать и, сидя в своих бунгало в Пунта-дель-Эсте1, с воплями

призывают к борьбе со страшной язвой — паразитизмом; образованные, неглупые,

они ловко раздувают тему и, зная в глубине души, как несправедливы все их

нападки, все-таки изо всех сил убеждают других в том, во что сами не верят. Диего

негодует также на левых за то, что они принимают, даже не слишком это скрывая,

основы буржуазного образа жизни, его мораль, мещанское лицемерие. «Вы видите

какой-то выход?» — спрашивает он снова и снова с открытой, жадной, подкупающей

горячностью. Что до меня, то, говоря по правде, я выхода не вижу. Есть люди,

которые понимают, что происходит, видят, что мы дошли до абсурда, но они

ограничиваются сожалениями. Секрет в том, что нам не хватает страсти, мы стали

чересчур сдержанны, чересчур либеральны. Долгие годы были мы спокойны,

беспристрастны, а беспристрастность исключает борьбу, тот, кто беспристрастен, не

способен изменить мир и даже такую крошечную страну, как наша. Тут нужна

1 Морской курорт на юге Уругвая.

112

страсть, яростно вопящая на улицах, яростно мыслящая, яростно пишущая. Нам

надо кричать в самые мни, ибо наша глухота — нечто вроде самозащиты, мерзкой,

трусливой самозащиты. Надо пробудить в людях стыд за самих себя, пусть

самозащита обернется самоотвращением. В тот день, когда уругваец почувствует

отвращение к собственной пассивности, лишь в этот день он станет на что-то

годным.

Пятница, 13 сентября

Сегодня мне исполняется пятьдесят лет. Итак, с сегодняшнего дня я имею

право уйти на пенсию. В такой день полагается подводить итоги, сводить баланс. Но

я и так в течение всего года только и делаю, что свожу баланс. Все эти юбилеи и

памятные даты, веселье или скорбь точно в назначенные дни приводят меня в

бешенство. Почему, например, именно второго ноября1 мы обязаны все хором

оплакивать своих покойных родных, а двадцать пятого августа2 испытывать восторг

при одном взгляде на государственный флаг? Меня это просто угнетает. Или чувство

есть, или его нет, а в какой день, не все ли равно.

Суббота, 14 сентября

Однако вчерашний юбилей даром не прошел. Сегодня днем я то и дело

вспоминал: «пятьдесят лет», и душа моя уходила в пятки. Я стоял перед зеркалом,

смотрел и не мог удержаться от жалости, от сочувствия к морщинистому человеку с

усталыми глазами, который так ничего и не достиг и уже никогда не достигнет в

жизни. Если ты зауряден, но сам этого не сознаешь — еще полбеды; а вот если ты