Передышка

уверенности в том, что мы с ней по-настоящему близки. Но уверенность жила, пока

жила она. А сейчас я разжимаю губы и говорю: «Умерла». Авельянеда умерла, и

уверенность моя превращается в ничто, она отвратительна, непристойна, ей не

место здесь. Я вернулся, конечно, в контору, и толки изводили, терзали, оскорбляли

меня. «Кузина ее рассказывала: вроде бы самый обыкновенный, вульгарный грипп,

и вдруг — раз! Сердце не выдержало». Я снова включился в работу, решаю дела,

даю консультации, пишу извещения. Я в самом деле образцовый служащий. Иногда

Муньос, Робледо либо все тот же Сантини подходят ко мне, пытаются заговаривать о

ней. Начинают они обычно так: «Подумать только, ведь эту работу делала всегда

Авельянеда» — или: «Смотрите-ка, шеф, тут записи рукой Авельянеды». Я отвожу

взгляд и отвечаю: «Что поделаешь, надо жить». Двадцать третьего сентября я

поднялся было в их глазах, но сейчас акции мои катастрофически упали. Они

шепчутся, что я эгоист, равнодушный, что чужое горе меня не тревожит. Пусть

болтают, неважно. Они ведь живут вне. Вне нашего с Авельянедой мира. Вне мира, в

котором я теперь один, совсем один, осужденный на постоянный подвиг,

бессмысленный, ненужный.

Среда, 22 января

Иногда я разговариваю о ней с Бланкой. Не плачу, не впадаю в отчаяние;

просто разговариваю. Я знаю — Бланка меня понимает. Вот она как раз плачет,

рыдает даже. Говорит, что не может больше верить в бога. Бог послал мне счастье, а

потом отнял, и Бланка не в силах верить в такого бога — жестокого всесильного

118

садиста. Я, однако же, не так озлоблен. Двадцать третьего сентября и много раз

написал: «Господи». И не только написал, я произносил эти слова, я их чувствовал.

Впервые в жизни я говорил с богом. Только в нашем разговоре бог был не на высоте,

он колебался, он не слишком верил в себя. Может быть, я его немного растрогал. И к

тому же мне все время казалось, что есть какой-то решающий довод, где-то совсем

рядом, близко, только я никак не могу ухватить его, вставить в иск, который я

предъявил богу. А потом прошел срок, отведенный мне на то, чтобы я убедил бога в

его несправедливости, и бог перестал колебаться и малодушествовать. Он снова

собрался с силами и сделался, как прежде, всеобъемлющим НЕТ. И тем не менее я

не могу ненавидеть, не могу пятнать его своей злобой. Я ведь понимаю: он дал мне

шанс, а я не сумел им воспользоваться. Но, быть может, когда-нибудь мне удастся

найти тот единственный решающий довод, только к тому времени я буду до ужаса

дряхлым и еще более дряхлым станет мир вокруг меня. Иногда я думаю, что, если

бог ведет чистую игру, он должен открыть мне тот довод, Чтобы я мог выступить

против него. Но нет. Этого он не сделает. А мне не нужен добренький бог, который не

решается доверить мне ключ, чтобы я рано или поздно ощутил его благое

присутствие; не хочу я, чтобы бог подносил мне готовенькое, как распухший от денег

процветающий папаша с улицы Рамбла своему сыночку — лодырю и никчемышу. Это

мне действительно не нужно. Мы с богом теперь охладели друг к другу. Он знает, что

у меня нет довода против него. А я знаю, что бог — далекая пустота, недоступная

мне ни прежде, ни теперь. Так что каждый остался при своем, без вражды и приязни;

мы — чужие.

Пятница, 24 января

Сегодня целый день, пока я завтракал, работал, обедал, спорил с Муньосом,

билась в моем мозгу одна-единственная мысль, расколотая в то же время на

множество вопросов: что она думала перед смертью? Чем я был для нее в ту

минуту? Вспомнила ли обо мне? Позвала ли?

Воскресенье, 26 января

Сегодня в первый раз перечитал дневник с февраля по январь. Я должен

пережить заново каждое мгновение, связанное с ней. Она появилась двадцать

седьмого февраля. Двенадцатого марта я записал: «Обращается ко мне «сеньор

119

Сантоме» и при этом часто-часто моргает. Красавицей ее не назовешь. Улыбка,

правда, приятная. И на том спасибо». И это писал я! Я так думал когда-то о ней.

Десятого апреля: «Авельянеда чем-то меня привлекает, это правда. Но чем?» Ну и

чем же? Я и сейчас не знаю. Меня привлекали ее глаза, голос, талия, руки, рот, ее

смех, ее усталость, ее робость, слезы, ее искренность, ее горе, доверчивость,

нежность, ее сон, походка, дыхание. Но ничто из этого в отдельности не покорило бы

меня так, сразу и навсегда. Очарование ее неделимо. Она покоряла меня вся, такая,

какой была, а каждая из ее черт, взятая в отдельности, может быть, и повторится в

других. Семнадцатого мая я сказал ей: «Я, кажется, люблю вас», а она ответила: «Я

знала». Я и сейчас говорю ей эти слова и слышу ее ответ, жизнь без нее

невыносима. Через два дня: «Я хочу, отчаянно хочу только одного — как-то

согласить, совместить мою любовь и вашу свободу». Она сказала тогда: «Вы мне

нравитесь». Какую страшную боль причиняют теперь эти три слова. Седьмого июня я

поцеловал ее, а вечером написал: «Завтра обдумаю. Сейчас я устал. Правильнее

было бы сказать — я счастлив. Только слишком уж я всего опасаюсь и потому не

могу быть счастливым до конца. Опасаюсь самого себя, судьбы, того единственного,