Передышка

реально ощутимого будущего, которое зовется «завтра». Опасаюсь — значит, не

верю». К чему привели мои опасения? Разве благодаря им я торопливее,

напряженнее, неистовее жил? Нет, конечно. А потом я позволил себе поверить,

думал, что, раз я люблю и на мою любовь есть отзыв, есть отклик, значит, все

хорошо. Двадцать третьего июня она рассказывала о своих родителях, о том, какую

теорию человеческого счастья придумала ее мать. Наверное, я должен был на место

моей непреклонной Пожизненной Тещи поставить эту женщину, добрую,

всепонимающую, всепрощающую. Двадцать восьмого — самое главное событие в

моей жизни. Подумать только, я, не кто другой, как я, кончил запись мольбою: «Пусть

так будет и дальше» — и, чтобы господь меня послушался, постучал по дереву. Но

он оказался неумолим. Еще шестого июля у меня хватало уверенности писать: «И

вдруг я почувствовал: эта минута, этот крохотный ломтик жизни, самой обычной,

повседневной, и есть высшая ступень блаженства, настоящее Счастье» — и тотчас

же, как человек недоверчивый, надавал Вам себе пощечин: «Я ведь понимаю, иначе

не бывает — только миг, один коротенький миг, мгновенная вспышка, и продлить ее

не дано никому». Но тогда я не верил в то, что писал. Теперь же знаю — это правда.

В глубине души я верил, что счастье может длиться, надеялся, что высшая точка —

120

не пик, а огромное нескончаемое плоскогорье. Но продлить не дано никому. Никому,

я знаю. Дальше и написал про слово «Авельянеда», про разные его смыслы. Сейчас

я тоже говорю про себя «Авельянеда», но слово это имеет только один смысл: ее

нет, ее никогда не будет. Не могу больше.

Вторник, 28 января

В дневнике так много всего другого, разных людей: Вигнале, Анибаль, мои

дети, Исабель. Все это не имеет никакого смысла, просто не существует. С

Авельянедой я лучше понял себя, каким я был во времена Исабели, лучше понял и

самое Исабель. Но Авельянеды больше нет, и Исабель опять исчезла, потонула в

густом темном облаке скорби.

Пятница, 31 января

В конторе я упорно охраняю от всех мою истинную внутреннюю, глубокую

жизнь (мою смерть). Никто не знает, что со мной происходит. Припадок двадцать

третьего сентября объяснили неожиданностью печального известия и успокоились.

Теперь меньше говорят об Авельянеде, а я никогда о ней не упоминаю. Всеми

своими слабыми силами оберегаю ее.

Понедельник, 3 февраля

Она протягивала мне руку, и я чувствовал, что любим. Этого было достаточно.

Не когда мы целовались или ложились вместе в постель, а когда она просто

протягивала мне руку, именно тогда я сильнее всего чувствовал, что любим.

Четверг, 6 февраля

Ночью я решил сделать это и сегодня сделал. Сбежал из конторы в пять

часов. Когда позвонил у дверей дома номер триста шестьдесят восемь, защипало в

горле, я закашлялся.

Дверь открылась, а я все кашлял как проклятый. Появился отец, тот самый, с

фотографии, только старый, печальный, измученный. Я кашлянул изо всех сил,

чтобы наконец откашляться, и спросил, здесь ли живет портной. Он склонил голову

набок и отвечал: «Да».— «Так вот, я хотел бы заказать костюм». Он провел меня в

мастерскую. «Ты не вздумай заказывать ему костюм,— говорила Авельянеда,— он

121

их все шьет на один манекен». А вот и он сам — невозмутимый, насмешливый урод

— манекен. Я выбрал ткань, договорились о фасоне, о цене. Тут он подошел к двери

в глубине комнаты, негромко позвал: «Роса». «Моя мать знает о Нашем,— сказала

она.— Я всегда рассказываю матери все». Но «знает о Нашем» еще не значит, что

мать знает мою фамилию, представляет себе мое лицо, фигуру. Для матери Наше —

это Авельянеда и ее безымянный возлюбленный. «Моя жена,— представил отец,—

сеньор... как, вы сказали, вас зовут?» «Моралес»,— солгал я. «Да, да, сеньор

Моралес». В глазах матери стояла пронзительная боль. «Он хочет заказать костюм».

Ни отец, ни мать не носили траура. Скорбь их была светлой, подлинной. Мать

улыбнулась мне. Пришлось упереться взглядом в манекен, ибо свыше моих сил

было вынести эту улыбку — улыбку Авельянеды. Мать открыла книжечку, отец

принялся снимать мерку, диктовать цифры. «Вы из нашего квартала? Семьдесят

пять». Я сказал — вроде того. «Я потому спросил, что лицо ваше мне показалось

знакомым. Пятьдесят четыре».— «Ну да, живу-то я в центре, но очень часто бываю

здесь».— «Ах, вот в чем дело. Семьдесят девять». Она механически записывала

цифры, глядела в стену. «Брюки доходят до середины туфли, не так ли? Один ноль

семь». В следующий четверг я должен прийти на примерку. На столе лежала книга —

Блаватская. Отец зачем-то вышел. Мать закрыла книжечку, поглядела на меня:

«Почему вы решили заказать костюм у моего мужа? Кто вам его рекомендовал?»—

«О, никто, просто так. Узнал, что здесь живет портной, и больше ничего». Это

звучало настолько неубедительно, что мне стало совестно. Мать опять на меня

поглядела. «Сейчас он мало работает. С тех пор как умерла наша дочь». Она не

сказала «скончалась». «А, понятно. И давно?» — «Почти четыре месяца».—

«Весьма сожалею, сеньора»,— сказал я. Смерть Авельянеды для меня не горе, а