Перегной

Я еще успел, перед тем как тот отшатнулся, скользом приложиться кулаком в бровь. Я еще успел ухватить его за бусики. Я успел увидеть боковым зрением, набегающего  третьего. Я успел подумать про себя о том, в какой момент я его упустил, как мир сузился для меня до хлопка и тонкой черты — будто на экране внезапно выдернутого из розетки телевизора. Потом все стихло и померкло. 

9.

— Вроде как живой пассажир.

— Черт его знает. Бомж какой—то.

— Да нет, не бомж. Больно чистый. И сам и одежда.

— Черепно — мозговая, к гадалке не ходи.

— Ага. Причем приложили чувачка сзади. На ограбление похоже.

— Да ну, ограбление.  Чего грабить—то у него. По пьяни видать залупнулся. Рожа незнакомая какая—то. Может откидуха. Надо по Кумаринским колониям пробить — когда кто недавно освободился.

— Тебе оно надо,  пусть начальство думает или лошадь, у неё голова большая.

— Живой хоть, он?

— Говорю тебе, не знаю.

Эй, баклан, ты живой? — что—то тупое и твердое, видимо ботинок, ткнулось мне в бок. Я не мог пошевелиться, голова раскалывалась.

— Проверь карманы у него — есть там чего, нет?

Меня охлопали по карманам и что—то вытащили.

— Кошелек. Так посмотрим, что там у нашего пассажира есть. Три тысячи денег, слышь, и мелочь.

— Документы есть какие—нибудь?

— Нет ничего.

Через паузу диалог возобновился.

— Хрен его знает, кто такой.  Перегар от него есть?

— Как от самогонного аппарата.

— Ясно. Алкаш. Хотя для алкаша у него больно много денег. Да и кошельки у синяков не водятся.

— А может он залетный, в натуре.  Освободился, спер у кого—нибудь кошелек, и давай гулять.

— Вряд ли. Уголовник бы бумажник в первую очередь скинул. Бумажник — улика, а деньги бумага. Кто их опознает. Его это бабки.

Я лежал, закрыв глаза на боку и постепенно начинал чувствовать. Чувствовал гальку, немилосердно впивающуюся в мой бок, чувствовал свое обгорелое на солнце тело. Чувствовал голову, словно расколотую надвое. На губах чувствовал железистый привкус запекшейся крови и чувствовал онемение руки, на которой лежал. Чувства мои возвращались ко мне, а способность двигаться нет. Точнее я знал, что шевелиться я могу, но все мое существо протестовало против этого. Ибо оно тоже чувствовало, что при малейшем шевелении все в теле, а особенно в голове взорвется неудержимым фейерверком разлетающейся в разные стороны боли.

Еще чувствовал разум. Он знал, что те двое, стоящие возле меня — патрульные милиционеры, — люди, которых мне больше всего нужно бояться. И этот страх тоже парализовывал мое тело, как парализует   зверька или букашку, повстречавшую опасность и замирающую трупом, в надежде, что пронесет беду мимо неё.

— Чего делать—то с ним будем?

— А нихрена. Оставь мелочь в кошелке, сунь ему обратно в карман и пошли отсюда. Продыбается и сам уползет.

После этих слов, я почувствовал облегчение. Даже камни под боком стали казаться мягче. Давайте, крохоборы, снимайте кассу  и валите отсюда, слуги народа. Стражи порядка. Чешите колбаской по малой спасской.

–  А вдруг нас видел кто. Нам оно надо.

— Да кто нас видел, ты чё!

— Да нафиг—нафиг.

— А давай его в трезвяк?

Ек—макарёк. Откуда ты такой ответственный. Вот послал бог ментёныша с чувством долга. Камни опять стали сокрушать мне ребра, а  тело налилось тяжестью как гранитная глыба. Опять замелькали в глазах искры и засияли звезды. Опять силы покинули меня. Опять я лежал и позволял властвовать над собой страху.

— А можно и в трезвяк. Там, если что, и доктор есть. Если серьезное что,  в больницу, а нет, переночует.

 Меня опять попинали в бок. — Слышь, бобик, живой, нет?

Вытрезвитель. Хуже не придумаешь, черт возьми. Там еще поди опознают, что я за гусь. Мда.

Меня меж тем немилосердно трясли за плечо, а потом начали поднимать. Когда меня приподняли примерно до половины у меня уже был готов план.

Я оперся на ноги и начал подниматься сам, находясь спиною к поддерживающему меня менту.

— О, гляди—ка, живой! — радостно изумился мент и опустил руки.

В этот же момент, я находясь в полуприсяде, развернулся и,  выпрямляя ноги,    как разжимающаяся пружина толкнул мента в грудь.  И побежал. Впрочем бежал я недолго, в голове опять все заискрилось, вечерний, заплывший угасающим солнечным светом берег качнулся, как в кино, из стороны в сторону и улетел куда то вверх. Я же повалился кулем на землю.

Почти тотчас со всех сторон полетели в мое тело пинки и удары и я валялся, поджав ноги и укрывая руками голову целую вечность, пока не отключился снова. Повторно в себя я пришел в такой же позе только на полу патрульного уазика, в отсеке для перевозки нарушителей. Уазик трясся куда—то по дороге, подбрасывая меня на ухабах, и отбивал мне последние внутренности. Кое—как собравшись я приподнялся и вполз на узенькую скамью.

Вскоре машина сбавила скорость, потом вовсе остановилась. Брякнула дверца, раздались удаляющие шаги. Потом все смолкло. Я глядел в зарешеченное окошечко, но видел только краюху неба, часть не очень хорошо выметенной асфальтовой площадки, да столб с пучком провисших проводов. Где—то выше, вне обзора из окошка, находились фонари, и били на площадку ровным, красноватым цветом.