Перелом

– Э-э-э... – сказал я, и она весело рассмеялась. Когда Джилли переехала жить ко мне, моя квартира была выдержана в строгом вкусе: белые стены, голубые шторы, старинная полированная мебель. Она не стала заниматься перестановкой, но Шаратон и Чиппендейл <Знаменитые мебельные мастера XVIII в> перевернулись бы в гробу, увидев заново отремонтированную комнату, где стояли произведения их рук.

– Ты очень устало выглядишь, – сказала она. – Хочешь кофе?

– И сандвич, если дома есть хлеб. Она задумалась:

– Где-то должны быть хрустящие хлебцы. Джилли вечно сидела на диетах, это выражалось в том, что она просто переставала делать покупки. В результате мы все время ходили по ресторанам, и, естественно, эффект от ее диет получался обратным задуманному.

Она внимательно выслушивала мои рассуждения по поводу протеинов, содержащихся в яйцах и сыре, и со счастливым выражением на лице продолжала уплетать все подряд, заставляя меня усомниться в том, что ей действительно хочется обладать фигурой, достойной первого приза на конкурсе красоты. Она серьезно садилась на диету лишь в том случае, если действительно начинала полнеть, и тогда скидывала несколько килограммов. Она это могла, если хотела. Что, впрочем, случалось крайне редко.

– Как отец? – спросила она, когда я прожевывал очередную порцию хрустящего хлебца со свежими помидорами, нарезанными кружочками.

– У него сильные боли.

– Неужели врачи не могут их снять?

– Почему же. Сестра сказала мне сегодня, что через день-два все будет в порядке. Врачи больше не беспокоятся за его ногу. Рана заживает, и скоро ему станет легче.

– Ведь он уже не молод. – Я кивнул.

– Шестьдесят семь.

– В этом возрасте кости долго срастаются.

– Гм-м...

– Ты уже подыскал кого-нибудь на его место?

– Нет. Я сам решил остаться.

– Вот это да, – сказала она. – Впрочем, я могла бы и раньше догадаться.

Я вопросительно посмотрел на нее, перестав жевать.

– Тебя хлебом не корми, только дай доказать самому себе, что ты любое дело осилишь.

– Только не это, – с чувством сказал я.

– Ты не будешь пользоваться в конюшнях популярностью, – предсказала Джилли, – доведешь отца до сердечного приступа и добьешься колоссальных успехов.

– Первое – верно, второе – тоже, третье – мимо цели.

– Для тебя нет ничего невозможного. – Она с улыбкой покачала головой и налила мне рюмку превосходного “Шато Лафита” 1961 года, которым святотатственно запивала любую пищу, от черной икры до тушеных бобов. Когда мы стали жить вместе, я сначала решил, что все ее имущество состоит из меховых курток и ящиков с вином, которые она унаследовала от отца с матерью, погибших в Марокко при землетрясении. Куртки она продала, потому что пришла к выводу, что они ее полнят, а вино постепенно, по рюмке, исчезало из пыльных бутылок, за каждую из которых торговцы этим товаром готовы были заложить душу дьяволу.

– Такое вино – вложение капитала, – сказал мне один из них чуть не со слезами в голосе.

– Но должен же его кто-то пить, – резонно заметила Джилли, вынимая пробку из “Шеваль Бланк” 1961 года.

Джилли была богата благодаря своей бабке, оставившей ей наследство, и считала, что лучше изредка пить вино, нежели выгодно его продать. Она очень удивилась, узнав, что я придерживаюсь того же мнения, пока я не объяснил ей, что квартира заставлена бесценной мебелью, в то время как можно было с тем же успехом пользоваться современной.

Поэтому мы иногда сидели, положив ноги на испанский обеденный ореховый стол шестнадцатого века, при одном виде которого коллекционеры падали на колени и начинали рыдать, и пили ее вино из бокалов уотерфордского стекла восемнадцатого века, смеясь друг над другом: для чего нужны деньги, если их не тратить?

Однажды Джилли сказала:

– Не понимаю, что особенного ты нашел в этом столе? Неужели его ценность только в том, что он сделан еще во времена Великой Армады? Ты только посмотри на ножки, такое впечатление, что их моль поела...

– В шестнадцатом веке каменные полы поливали пивом для отбелки. Но то, что хорошо для камня, вредно дереву, на которое все время попадают брызги.

– Значит, гнилые ножки доказывают его подлинность?

– Ты все понимаешь с полуслова.

Этот стол был мне дороже всей моей коллекции, потому что он принес мне счастье. Через шесть месяцев после окончания Итона, на деньги, заработанные подметанием полов в Сотби', я приобрел тележку и стал объезжать пригороды, покупая почти все, что мне предлагали. Хлам я продавал в лавки старьевщиков, более ценные вещи – маклерам и в семнадцать лет уже подумывал об открытии собственного магазина.

Испанский стол я увидел в гараже человека, у которого только что купил комод поздней викторианской эпохи. Я посмотрел на ажурные железные оковки, скрепляющие четыре мощные ножки, столешницу в четыре дюйма толщиной и почувствовал, что мне становится нехорошо.

Хозяин использовал стол, как верстак, – на ореховой поверхности громоздилось множество банок с краской.

– Если хотите, могу купить, – сказал я.

– Да это же старый рабочий стол.

– Э-э-э.., сколько вы за него хотите?