Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Хорошо сделали, что не послали гневного письма мне: и это, крохотное, достаточно меня укусило — и не по «заслугам». Какое же «сопоставление» несуществующего «сазановича» — В. Ильина плюс Г. Мейера — с Вами?!!! Мое выражение — уж не помню теперь точно — «что очень ценится» — это мое замечание о «ценителях» — очевидно — издателя-редактора и — «массы», которые могут выносить такое — ругань, плеванье, дерганье, «продергиванье и промыванье». Мог ли я держать мысль, которую Вы во мне провидите?! — сопоставлять??! Что эти «сазановичи» что-то делают... — Да, конечно, «что-то остается», что-то делают, скверно, вонюче, но кустарнически что-то «взрывают». Только и есть. Ругаются, портят кровь М-ву 

[174] и присным, но... что общего у Бетховена с... «комарём»?! А Вы — «предметное противоставление»… Господь с Вами. И разве когда вставал в моей душе вопрос о Вашем жертвенном — да! — служении России путем... фельетонов в «Возр<ождении>»? Слишком Вы — Вы, чтобы как-то соединять Вас и газету, где допускают, помимо всего, о чем говорить не хочется, печатание гнусных доносов и клевет на группу писателей старшего поколения, как напр. — и не впервые! — подлая и вонючая статейка Хамосевича, [175]

от 17 окт<ября>, четв<ерг>, по поводу смерти поэта Попл<авского>. [176] Я себе за эти дни крови испорти-ил... Ездил объясняться с Гук<асовым> и Сем<еновым>: как могли напечатать то, чему место в «Изв<естиях>» и «Правде» большев<истских>? Остальные «братья» испуганно промолчали, внутренно возмущаясь и... страшась Х<одасеви>ча! даже Бунин. Я потребовал — сдержите «молодца», я укорил и показал и доказал всю гнусность статейки, — доноса. Все — клевета, из-за того, что Х<одасеви>чу сербы не помогали. Не могу писать больше.

Свое я сделал. Ваши сказочки С<еменов> — д<олжно> б<ыть>: по заключению Долинского-секретаря — долго держал, чего-то выжидал... Я много волновался, ездил и напоминал. Завтра повезу Вашу «Овцу». Нет, не уходите, погодите. Я подожду... по-жду... — вместе уж уйдем, — я в полную нищету уйду, в полное молчание. Мне надо закончить «Пути». М<ожет> б<ыть> они и «без пути», но надо отсчитаться перед читателями. Сейчас в «Возр<ождении>» очевидно, ведется кампания — скрытая? — как-то совсем обескровить и опоганить газету, чтобы мало-мальски разборчивым стало невмоготу дышать. И посему — надо

до посл<едней> жилки держаться. А Вы, милый друг, раздражаетесь, мучитесь на радость той шайчонки, которая, м<ожет> б<ыть>, желает — и старается — совсем прихлопнуть газету. Раздражить И<льи>на и заставить его уйти, раздр<ажить> Ш<меле>ва и заставить его уйти. На шпане не выстоять. Не смешивайте же меня с ними. — Взял выдержки из статеек П<ильско>го о Ваших 2-х выступл<ениях> в Риге [177] и напечатал в «Возр<ождении>». Надо было видеть лик секретаря, который, конечно, ни-чего не мог возразить, кроме: «я должен — конфузливо! — предупредить Вас, И<ван> С<ергеевич>, что у нас за это гонорар не полагается...» Ду-рак! Не стал я, конечно, говорить сему хвату — «а... хроникером... полагаются?» Ду-рак! Я... — за гонорар...! Скотина. И Сем<енов> и Гук<асов> Вас, конечно, очень ценят... но С<еменов> — мямля и клуха — не сообразил, что если бы он не напечатал этих сказочек, Вы ушли бы! И если я говорил о печатании Ваших «вдохновенных слов» — я прежде всего думал о читателях, которые не слышат «живого слова». Сказочки — это Ваше отдохновение и «щипок», — конечно, будь я редактором, Вы получили бы всю газету — на все Ваше. Но кто — или я, например? — виноват, что люди — люди, и мелкие, и дурные, и не понимают, что газета не трактир, а — трибуна высокая?! И завели грызню, свалку, потасовку, «бочки». Нет, не давайте повода торжествовать подлецам! И еще раз повторю: зачем выступаете под псевдонимом? Меня это волновало.