Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Пишу Вам последнее перед нашим свиданием. Вашу открыточку получил, спасибо. Пансион Вам найден. Вы будете очень близко от Авдеича, на Bayarischer Platz. Будет чисто, уютно, со всем комфортом (горячая и хол<одная> вода, телефон в комнате). Пансион русский, люди мне хорошо знакомые. Хозяйка русская, Ваша «почитательница»; при первом же Вашем желании берется готовить по Вашим рецептам (кот<орые> ей уже известны) все нужное. К тому же делу приставлены три мои скаутки, хорошие девочки, мои ученицы. Цена дешевая: за комнату с прислугой и завтраком 3.75. Еда — по себестоимости. Это все очень хорошо. Дама русская, замужем за русским эмигрантом. Взрослый сын — студент, скаут.

Мы уговорились с А<лександром> А<вдеевичем>, что он Вас встретит на вокзале, прямо в авто, и к Вам, в пансион. А я обнаружусь уже прямо к Вам. Причем, Вы только скажите Авдеичу, ляжете ли спать по приезде и сколько проспите. Или еще лучше: после 8 ч. утра позвоните прямо ко мне из Вашей комнаты. Н.9.56–79. (ха, девять). И мы все решим.

Кушать Вы можете, след<овательно>, где захотите. И я думаю, что самое удобное — это определять с утра — «сегодня» — завтракаю дома, обедаю там-то, чай там-то, ужин дома — или mutatis mutandis. [237]

Счастлив, что Рига Вас любит и чествует.

Обнимаю Вас.

Ваш ИАИ.

1936. IХ. 30 вечером

Прилагаемое письмо передайте, пожалуйста, Георгию Евгеньевичу.

290

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <15.Х.1936>

15. X. 36.

2, Boul. и т. д. [238]

Милые, чудесные, далекие мои Наталия Николаевна, Иван Александрович,

Ваша роза «Дагмара» посажена в понедельник 12-го X — перед Крестом. Оля за Вас молится, она нежна к Вам. Доехал вполне хорошо, встретили меня. Вошел — и боль, острая, вошла в меня — и не уйдет. Мне очень трудно. 2 мес<яца> вертелся, к<а>к во сне был, — проснулся. Париж — невмоготу, Вы поймете. Все в квартире болью-скорбью напитано, и я — в этом. И так будет всегда. И приходит на сердце — уехать на окраину и взять с собой милый прах родной моей. Не знаю, что будет. Не могу мысли собрать. Метался эти дни, отдал оксидировать фонарик, вызолотить крестик. На той неделе поставлю Крест постоянный, с образком, дощечкой дат и имени Усопшей и с фонариком-лампадой. Убивает хозяйство, не справляюсь с квартирой, а жить не могу с чужими. Мог бы только — у Климовых или нашли бы мне комнату у близких душе людей. Одиночество нестерпимо. — Как я ценю ласку, которой окружили меня и в Риге, и в Берлине! Спасибо, друзья, спасибо Вам, нежные. Я был приподнят там, — тут — упал, весь, раздавлен. Здесь я ничего не могу писать, письма едва-едва могу. Дочего я дойду — не разумею. Как я был тихо счастлив, когда сидел у Вас и слушал Вас, как я чувствовал светлый покой, лившийся на меня, в душу мою, от тихой, светлой Наталии Николаевны. Какая у Вас милая, умная тишина! Художественная атмосфера — трудовая, согревающая душу! Тут, у меня — пустота, неуют душевный, оброшенность. 

[239] Бездонность разделяет нас — Ее и меня, непроходимость. Скучен мир этот, пуст до ужаса. Простите, больно делаю Вам. Не буду.

Благодарю за заботы, ласку, дружбу, за все, за все, родные. Как мало я Вас слышал, как мало спрашивал! Как бы хотел быть близко от Вас! Успокаивающая шла от Вас сила на мою душу. Милым девушкам — привет мой, скажите им, что оч<ень> трудно заставить себя писать. Благодарю.

Столько хлопот терзает, стольким надо написать, послать то, се, — не соображусь. Мольба к Вам, друг И<ван> Александрович>! Кроме Вас — некому дать новому поколению «Историю русской культуры». Ныне это самое важное для него — и это, конечно, подвиг. Вы, и только Вы предназначены к сему. Не отклоняйте: для сего Вы жили, творили, учили, — надо свести все, завершить здание Ваше — наше — российской души и мысли.

От Климова никак<их> вестей. Вчера я кратко писал ему — нет сил все высказать, послать привет рижанам. Сколько там любили меня! как внимали, как нежно брали! Это все будто по внушению Родной моей, Оли моей. Я знаю

, что был под ее охраной, уходом. Жду от нее — ответа, укрепы, — разрешения, благословения терпеть — недолго. Все во мне Ею ставилось, все, все, все... — и теперь — нечем дышать. Как страшно, к<а>к жестоко — переживать любимую, вечную! Нет, я стожильный, я еще живу, терплю. Не могу уйти, покрыть себя и память Ее позором, замазать все, что писал, сбежать. Но если бы болезнь смертная, скорая! Нет, хочу умереть хотя бы под отсветом Родины. И меня тянет на окраину. Но один не могу. Ведь эти 2 мес<яца> меня в родную стихию опустили, почти — и вырвали, и бросили — в пустоту.

Если бы Она была со мной — осталась бы она, решили бы переехать, знаю. — Ивик сегодня у меня, но он — не мой — и — далекий. Хороший, да, но ему не так понятно. Если бы Сережа был!

Говорили Вы — надо жить! Нечем, изжито все. Мне стыдно, что я еще ем, сплю. Простите за все это уныние. Меня Господь покинул. Я зову Олю — нет ее, близко нет. Не может? Не знаю. Если бы была тут — было бы легко.

Целую, милые, простите.

Ив. Шмелев.