Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Без нее я ничего бы не издал. Знаю. Мне, скоту, надо было сдохнуть, а не ей умереть так нежданно, так непонятно отойти! Она вся Святая! вся, вся. А вот я, проклятый, еще влачусь, для чего-то... никчемный, гад ползучий, противно смотреть на себя. Сколько годов провел — в себе — за столом, — а она, тихая, работала, сидела где-то там — если бы все вернуть! Все отдал бы, сжег бы все свои лоскутки, маранья — за один бы день, только бы молча сидеть у ее ног и смотреть, смотреть в глаза ее! Несу муку, на костре сижу — жду — когда же?!

Ив. Шмелев.

<Приписка:> Милые, помолитесь, я и молиться не имею дерзания, силы.

<Приписка:> Поздравляю Вас с наступ<ающим> Днем Ангела, с Новолетием.

295

И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <22.I.1937>

Милый и дорогой Иван Сергеевич!

В гриппе я! Спасибо Вам глубокое за все: и за чудную книгу об иконах с надписью, и за Пути Небесные, и за превосходный рассказ из Илл<юстрированной> России. Не могу Вам только подробно написать.

Нет, нет — о Георгии Евгеньевиче [250] Вы ошибаетесь. Я знаю его 6 лет. Он человек не трудный, а легкий, нисколько не обидчивый, не мелочный, эмоционально-искренний и умеющий бескорыстно и беззаветно любить. И на Вас он ни в какой мере не в обиде: все по-прежнему. А задерган и затрепан до невменяемости.

Все, что пишет С<офья> Т<ерентьевна> — дезориентирует; у нее свои жизненные суждения, целостно не интуитивные, всегда рассудочные и потому всегда ошибочные. Я знаю, что Вы — «ее прихода» — и потому предупреждаю или после-упреждаю. Ну вот, напр<имер> — я написал Георгию письмо совсем не о «прощении обид», а о нашей обязанности не прощать не обиды, а объективные пакости. И если кому-нибудь это может быть наставительно, то отнюдь не Георгию и именно не ему, а ей

.

Простите, дорогой, не могу больше писать, устал, лягу.

1937 I 22

Ваш ИАИ.

Окрепну — еще напишу.

296

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <17.II.1937>

17. II. 37.

Boulogne /Seine

Дорогой Иван Александрович,

Понимаю, что Вам сейчас не до меня, но я не от себя пишу, а во-имя. Большое лишение для меня и многих, что в эти дни лишены мы счастья — вне Латвии, — слышать Ваши «Пушкинские чувства», Ваше проникновенное слово о нем. Как ни трудно мне, я и в своем ощущаю это лишение. О В<ашей> речи читаю только неясные строки (лат<вийской> писательницы?) в «Сегодня». Почему-то не было в «Сегодня» отклика обычного. Сказано — в вечерней газете, но я ее не получаю. Просьба к Вам: если можете, пришлите мне Вашу речь. Я хочу, читая ее, слышать Вас. Я это смогу сделать. И еще — если Вы разрешите, и силы я найду, что совладаю: я хотел бы предложить Союзу Инв<алидов> или какой подход<ящей> организации — устроить публ<ичное> чтение Вашего «Слова». Вряд ли разрешите, чую. Не настаиваю. Но мне-то хоть пришлите, по старой дружбе, по чувству ко мне, если еще живо оно. О себе — ни-че-го, не надо, не буду говорить. Я теперь вполне уяснил, что, вообще, о себе не надо. Мою статью о П<ушки>не «Сег<одня>» не смогло напечатать, принимая во внимание «положение». Хотя «политики» там не было, — лишь о «встрече» нашей с П<ушкиным>. Но вот, в мире П<ушки>на укладывают в удобный почетный саркофаг, втискивают и препарируют. [251]

О Вас знаю, что были в Эстонии. И все.

Привет Вам самый светлый — Вам с Наталией Николаевной — из моей темной кельи.

Ваш Ив. Шмелев.

Адр<еса> В<ашего> не знаю, вынужден писать на Г. Е. К<лимо>ва. М<ожет> б<ыть> он Вам перешлет.

297

И. С. Шмелев — И. А. Ильину  <14.III.1937>

1/14 марта 1937

Boulogne (Seine)

Прощеное Воскресенье.

Дорогие, милые друзья, Наталия Николаевна и Иван Александрович,

Не забывайте, откликнитесь, так пусто, так одиноко мне, до ужаса. Бывают дни — места не найду, черная бездна тянет, отчаяние. Пытаюсь молиться, взываю, — нет ответа. Этого не высказать, это — вот он, ад на земле! Но — не буду. Знаю — трудно людям, даже сам<ым> чутким, внимать такому. Допью один, пока сил хватит. — Писал я Вам и в Ригу, и — нет ответа. Вы не забыли меня, знаю, а своего у Вас было с избытком. А я только ухом ловил — о Вас. Г<еоргий> Е<вгеньевич> скуп на слово, нет от него вестей прежнего пылкого и нежного звука, д<олжно> б<ыть> в тисках и смуте неустроенности, после Пушк<инско>го крученья, с «днями». Знаю о В<ашем> триумфе, (писала и М. Карамзина [252] мне. Как ее по отчеству?!). Мне надо бы ответить, она прислала мою фотограф<ию>, с пр<осьбой> о надписи.