Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Прощеное Воскресенье отходит. Цел<ый> день я один. Буря на дворе. Сейчас без 10 мин. полночь. Великий Пост. «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче, утренюет бо дух мой ко храму святому Твоему, храм носяй телесный весь осквернен: но яко щедр, очисти благоутробною Твоею милостию». [259] Какая высота! Какая выразительность! «Утренюет бо дух...» — что это?! Голова кружится от высоты. Что мы можем подобного?! — Но как Пушкин, 30-летний — мог дать — Монаст<ырь> на Казбеке — «как в небе реющий ковчег парит чуть видный над горами. Далекий, вожделенный брег! Туда б, сказав прости ущелью...» — огляд<ываюсь> на жизнь — одно ущелье. Есть небо, есть! Есть — туда! Молюсь, силюсь молить: Господи, покажи, даруй... самый-самый слабейший отсвет Неба Твоего, да укреплюсь. Светлячком-искрой в ущельи блесни, на миг неисследимый! За все муки, за горшие еще, готов — блесни, Господи! Яко щедр, блесни... Увижу ли? Узрю ли... до... — того? или до — ничего

?.. Жду.

Милые, будьте здоровы, будьте всегда вместе.

Ваш Ив. Шмелев.

298

И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <21.III.1937>

Берлин. 1937. III. 21

Милый и дорогой Иван Сергеевич!

Не браните меня за долгое молчание. В этой рижской суматохе, с двумя лекциями в каждую неделю и с потоком посетителей — не очухаешься.

Пушкинскую речь я «произносил» 4 февр<аля> в Берлине, 9 в Риге, 12 в Ревеле, 14 в Юрьеве. Что другие люди выносили из этого, мне неизвестно; а я сам имел немалое утешение — это счастье высказать о любимом гении хоть 1/5 того, что выносилось о нем за жизнь. Это, конечно, только обрывок-отрывок; когда я дописал эту речь, то у меня было чувство, что я только начал и оборвал. А она идет 1 1/2 часа без перерыва. Я не мог прислать ее Вам, ибо взял ее немедленно в переработку и подготовку для печати. Это тянулось все время, потому что не давали сосредоточиться. Только теперь и здесь между 16–21 марта я закончил ее и отослал мой единственный экземпляр немедленно

в Ригу, где она поступила немедленно в набор. Она должна выйти в начале апреля и немедленно будет у Вас. Ничего другого я сделать не мог.

Вообще «рожаю». Книга, набиравшаяся в Белграде с апреля 1935 г., вся подписана к печати («Путь духовного обновления») (около 220 стр.). «Основы художества. О совершенном в искусстве» (стр. 173) тоже вся подписана к печати. Жду ее из Риги. Все это пришлю Вам, как только получу. И на немецком выходят две брошюры. Немедленно сажусь за окончание след<ующей> книги, из коей Бунин написан, Шмелева надо отделать, Ремизов и Мережковский — в черновом тексте. Набираться будет в Риге; надеюсь, что выйдет осенью.

Я постоянно скорблю, что бессилен помочь Вам в Вашем горе и одиночестве. Особенно в болезни. То обстоятельство, что Вы видели Ольгу Александровну во сне — свидетельствует о том, что горе перестает угнетать дух. Об ушедших не следует так

скорбеть, это мучает их и разрушает дух оставшегося. А встреча оттуда должна и может происходить не в галлюцинациях земного, чувственного опыта, а в ясности духовного видения и видения.

Слава Богу, что Вы поправились. К монахам я бы на Вашем месте поехал гостить. Это хорошо. В Праге не давайте слишком трепать себя!

Думается и видится мне, что «милость к падшим» не составляет естества Пушкина. Достоевский и Тургенев говорили о Пушкине не из субстанции. Ближе всех к постижению его был Гоголь. Все то, что мне встречалось о нем у современников — неутешительно; и чуждо ему. Но не берусь писать в письме по существу. Да и в речи... Речь моя только открывает дверь в светлую бездну его видения.