Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Напишите о себе, что можете. Вы для меня — далекий свет, в моей темноте. И так мало я с Вами виделся, и не о том говорил. О сам<ом> важн<ом> и не говорил. Только слушал. Но это было радостью редкой. Я знал, я не отшлифован для беседы — по Ваш<ему> размеру, я неуч, я непоследователен, у меня нет прочного «мiра», я лишь — вспыхивающий фонарик, м<ожет> б<ыть> от дальних блесков, от вне меня... а во мне так все неупорядливо, не отложилось, не приняло крепкой формы. Все мои книги явились вне обдумывания, а вскипали от неведом<ых> мне опар, — совс<ем> для меня нежданно и непоследовательно. Часто я за минуту не знаю, что напишу, как и почему напишу так, как потом явится. Так вышло с главными моими — из туманной дымки, из ощущения, из дрожи

, из вспышки где-то между сердцем и... душой... но никогда не из сознательности, сознанности. Из — сладостн<ого> как<ого>-то волнения, до дрожи лихорадочной, внутри. И после уже — сколько надо уминать, причесывать, разбирать спутку. Зачем я пишу все это? Это и для меня неясно, да и некчему. Это — прошло. Надо, чую, слышу, — приводить в порядок дела наглядные, чтобы люди не сказали — как все беспланно, случайно, бедно — и не нужно. Надо разобрать хлам. Но как, когда мне всякая тряпочка ее — бесценно дорога! И — куда, кому, все это пойдет? Надо бы начать раздавать добрым людям, а то ведь на свалку свалят. Надо начать, скорей. А то заболеешь всерьез — и не буд<ет> сил. Об этом надо думать. Я не знаю, как мне жить, продолжать жить. У меня кровных

тут нет, — если бы хоть от сына остался — внучек... — нет, все обрублено, ссечено вчистую. Ивик... он так напом<инает> Сережу! Но в нем — половина — чужого, франц<узско>го, чуждого до... Оля его так любила, его глаза — те глаза. Он ласков. Он — мой наследник. М<ожет> б<ыть> он сбережет все ее. Я теперь делаю, увеличив<аю> все ее снимки. И у меня висят в кабин<ете>, много, будет еще, до 40—50 фот<ографий> увелич<ено>, в разные годы — и здесь, главное. Она вслед смотрит.

Так вот. Если можете, пришлите о П<ушкине> — прочитать, внять. Верну сейчас же. Ехать в Прагу, если доживу, думаю 6–7 мая. За Пушк<инским> Днем (9 V) — предп<олагается> через 2–3 дня — вечер чтения моего — из моего.

Затем — монаст<ырь> Пр<е>п. Иова, на Пряшев<ской> Руси, чтобы вернуться 20 VI на могилку — 22-го VI — год. А после — не знаю, где буду. Из Р<иги> мне выслали за все эти 5 мес<яцев> только 3 раза по 100 л<ат> — по 412 фр. Осталось до 2500 фр. А у меня заработка почти нет, нет воли писать. И времени нет. В монастырь уйти? Не осилю. Да и не готов, куда я в монастырь — с так<им> комом в сердце, да не прибравшись? Больше полсотни писем — без ответа. Скажите М. А. Квартировой [257]

— пусть простит меня, безответного. И — Горному. Мучает меня и мысль: м<ожет> б<ыть> «Пути» мои — беспутны? ненужны? И м<ожет> б<ыть> я не смел связывать их с дорогой памятью светлой моей Оли? Я теряюсь. Ну, она простит.

Скажите, что Вы душе вынесли от В<аших> лекций, как Вы, здоровы ли оба, милые? Да, хотел — и скажу: зачем Вы — простите — теплите не лампадку, а... огонек? Он — холодный и неживой, свет в лампадке. Это — не Божий свет. Милые, затеплите живой, сами, кажд<ый> день возжигайте. Это — так тихо-утешительно, — снять, налить, светильню заправить... Для меня теперь это — ласка душе... затеплить. Не — трык — а — возжечь, сердцем, без «механики». И то уже горько, что какой-то «arrachide» — из земл<яных> орешков масло, а не елей... Не осуждаю, а — любовью говорю — затопляйте, сами. И пойте — «Кресту Твоему». [258] Был бы подвал у меня, если бы не теплились

лампадки. Над ней — теплится у Пр. Серафима над ее постелькой, над ее снимком посмертным, как она покоилась первые часы, после кончины... спит, светлая, оттомившаяся — и как она тиха, глубока, в тайне, уже познанной... — или — в ничем? Это ужасно, если... в ничем? Этого быть не может. Нет, она — в Свете, она — все знает, она — Божья, дитя Божие, чистая моя. Иначе — зачем же чистая, зачем — такая, как никто другой, вся — особенная, никем незаменимая... бессчетное, новое, — отображение бесконечного безусловного, но живого Бога.