Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Забыли меня, нет отклика на письмо мое — в болезни посланное. Чуть оправился, поеду на днях на юг, на послед<ние> гроши. Не работал б<олее> 4 мес<яцев>. Узнал, что «Няня» разрешена в Германии, Геб<бель>с [323] предписал не чинить никак<их> преп<ятствий> ее распространению. Как и кто хлопотал — не знаю. И что из этого получится — не ведаю, (в см<ысле> дохода, кот<орый> мне о-чень нужен). Снял квартиру — не могу жить не у себя. Из жизни в Обители не вынес радости-утешения: и болел все, и... (между нами) кое-что мутило душу: нечуткость арх. Сераф<има> (кулачка-строителя) к людям (не ко мне). Впрочем, он был бы доволен, если бы я там похоронился, т. е. отдал бы Богу душу — рекламка в нек<отором> роде. Меня ударило его грубое-наглое обращение с генер<алом> Риманом, [324] как бы с послушником-мальчишкой. Старик, 78 л<ет>, пожертвовал Обители 1000 крон (1200 фр. фр.) за 2 мес<яца> скудной жизни и д<олжен> был покинуть обитель, а идти старику некуда. Карташева арх-д [325] высосал за 4 дня до кровавого пота, все выбирал из него — для своего доклада на Соборе о монашестве, — а К<арташев> был болен, в гриппе приехал. Да и меня «утешал», предрекая мне житие лет на 5, «самое большее», все «душу мою хотел спасти» — д<олжно> б<ыть>. Более назойливого ч<елове>ка не видал.

Прошу Вас, посодействуйте, при встрече с Брянским, Викт<ором> Диодоровичем, и с власть имущими (забыл фамилию, а он главн<ый> представ<итель> эмигр<ации> в Югосл<авии>), чтобы мне разрешили переслать гроши мои за книги, если есть что к оплате. Я пишу о сем и В. Д. Бр<янско>му. Прошу и о переиздании «Сол<нца> Мер<твых>» в дополненном (двумя главами) виде. Оч<ень> мне сейчас трудно. Мои книги (ни одна) не дали убытку издателям. Жду с нетерпением Нов<ых> Ваших книг — и — главное — о писателях. Серд<ечный> привет Наталии Николаевне, а Вас обнимаю. М<ожет> б<ыть> скоро начну работать (к<а>к перееду на кв<артиру>). А пока — надо лечиться — отдыхом.

Ваш Ив. Шмелев.

<Приписка:> Пересылаю в п<ись>ме к В. Д. Брянскому, стыдно сказать — берегу марочку. Да и адреса В<ашего> не знаю. Если доберусь до Монте-Карло — поставлю на В<аше> счастье на № 27, а то и ворочаться не на что.

321

И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <22.IХ.1938>

<Открытка с изображением трапезы в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре>

Дорогой Иван Сергеевич!

Нет, не забыл, а потерял

Вас. Вчера послал Вам свое новое дитя. Сегодня сообщаю свой адрес: Suisse. Locarno-Monti. Villa Montanina. Я здесь с июля. Болею, переутомлен. На Соборе не был. Ничего с Брянским не мог поговорить. Ваше письмо на Собор получил оттуда только на днях. Напишите мне сюда, и я напишу Вам в Париж.

Обнимаю душевно. «Писатели» [326] мои начнут печататься вероятно только в конце окт<ября>.

1938 IX 22

ИАИ.

<Адрес И. С. Шмелева:>

Mr. Iwane Chméloff

p. A. Dr. S. Sierof

84. rue de Ranelagh

Paris. 16

Francia. France.

322

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <8.Х.1938>

8. X. 38

6, Chaussee de la Muette,

Paris, 16-e

Дорогой, милый друг, Иван Александрович,

27-го вернулся из Ментоны, где пролежал в тишине с месяц, созерцая пустоту, в душе — страшное опустошение, до отчаяния, до полного безверия... Ищу Бога, Смысла... — и не нахожу. Дотого «раскопал» подполье свое...! И в Церковь глаз не кажу, давно, с Обители. Приехали — был я там вместе с докт<ором> С. М. Серовым, — к<а>к раз в самый отчаянный день, да мне уж было — все едино.

Квартира еще не освобождена жильцами, до 15-го пребываю на юру [327] (это я с 15-го янв<аря>, к<а>к в Шв<ейцарию> поехал, — все «на юру» торчу!), и отложил попечение, не до писаний. Отчаяние, одиночество опустошили меня, влачу дни... для че-го?! И все не сходит с мыслей — «Дар напрасный, дар случайный...» [328] Если доведется мне (вряд ли, но — если...?) писать конец «Путей Неб<есных>», — я, кажется, дам такого атеиста (доктора), что и Даринька д<олжна> бы испепелиться со всей своей верой и чистотой, и простотой. Страшно думать, а я все об этом атеисте думал, вживался, и всего себя выпотрошил. Нет, мне без Оли моей — не жить. Нет ничего, все — игра, игрра, случайная, сил, а все... надумано человеками — во утешение свое, как всякое искусство, как вся поэзия, дабы укрыться от безнадежности. Мы все — не выше травы... до сенокоса, все. А там — опять трава, трава, — и все — трын-трава. Пишу — и верю, и... не верю? Эти два года 4 мес<яца> без Оли — я столько искал... болел... устал. Италию бы поглядеть... Шв<ейцария> мне не по вкусу. Да, пожал<уй>, мне теперь уж и ничего не надо.