Переулки страха

Каждый город обустраивается, как ему нужно, и обзаводится для этого разными группами тех, кто служит ему. Одна из самых распространенных профессий, обслуживающих Париж, – это тряпичники. Ранним утром (а парижское раннее утро – это действительно рань) на большинстве улиц против каждого двора и переулка или между соседними домами (в отдельных американских городах и даже в некоторых районах Нью-Йорка картина точно такая же) стоят большие деревянные ящики, куда прислуга или сами снимающие жилье выносят отходы. Вокруг этих ящиков, когда мусор свален, собираются изможденные существа обоего пола, спорят, переходят от одного помойного ящика к другому. Их орудия труда – сумка или мешок, перекинутые за плечо, и маленькие грабельки. Этот народец тщательно копается в мусоре, ворошит его своими граблями и подцепляет ими добычу, орудуя этим инструментом так же ловко, как китайцы – палочками для еды.

Париж – город централизованный, а централизация всегда системна. Раньше, когда Париж еще только складывался как упорядоченный город, место системы занимала классификация. Все более или менее схожие промыслы собирались в одном и том же районе, а сгруппировавшись, уже представляли собой некое сплоченное единство и организовывали свой собственный центр. Уподобив Париж живому существу, мы не удивимся, увидев множество длинных тентаклей, тянущихся к своему средоточию, где находятся обширный мозговой центр и проницательные глаза, не упускающие ни единой мелочи, настороженные уши и огромный рот, готовый к тотальному поглощению. Другие города могут напоминать птиц, рыб, зверей, у них нормальная жизнедеятельность, и лишь Париж манифестируется гигантским осьминогом. Централизация, доведенная до абсурда, ничего не поделаешь, представляется дьявольским головоногим моллюском, и это сходство имеет все права на существование – не менее, чем сравнение Парижа с чревом.

Приличные и благоразумные туристы, которые предпочитают не рисковать и полностью препоручают себя господам вроде Кука или Геза, «осматривая все достопримечательности» за три дня, не могут понять, как же так получается, что за обед, который в Лондоне стоит не дороже шести шиллингов, с них в любом кафе Пале-Рояля сдерут три франка. Они бы не удивлялись, если бы принимали во внимание неуклонную централизацию Парижа и задумывались, откуда в нем столько помоечников.

Париж 1850 года ни в чем не походил на нынешний, и те, кто знает этот славный город лишь как произведение барона Османа и Наполеона, вряд ли могут представить себе такое положение вещей сорок пять лет назад. Цивилизация всегда так поступает, перестраивая старое под нужды современности. Но те районы, где копится мусор, не изменились ничуть. Помойка есть помойка – вне зависимости от времени и пространства, и всякий знает, что представляет собой городская свалка. Итак, путешественник, оказавшийся в окрестностях Монружа, без труда возвращается в 1850 год.

В этом году я задержался в Париже. Голову мне вскружила некая очаровательная юная леди, которая тем не менее оказалась настолько покорной дочерью, что обещала своим родителям не видеть, не слышать и даже не переписываться со мной в течение целого года. Мне пришлось согласиться с этим жестоким условием, поскольку я смутно надеялся, что такая уступчивость понравится родным моей красавицы. На все время испытательного срока я поклялся покинуть страну и никак не напоминать о себе целый год.

Естественно, время для меня текло ужасающе медленно. Ни моя семья, ни мои друзья, разумеется, не могли ничего рассказать мне об Алисе, а ее приятели и близкие отнюдь не торопились любезно утешить меня, хотя бы сообщив о ее здоровье и благополучии. Полгода я путешествовал по Европе, но сердце мое страдало и никакого удовольствия от странствий я не испытывал. В конце концов я остановился в Париже, чтобы держаться недалеко от Лондона – и броситься туда по первому же зову, если бы благосклонная фортуна вдруг сократила срок моего изгнания. Фраза «долго ждешь – больнее страдаешь» в моем случае была абсолютно верна, ибо в дополнение к острой тоске и желанию увидеть личико моей возлюбленной я денно и нощно терзался, поверит ли Алиса, что все это время я был достоин ее любви, храня ей безусловную верность. Поэтому каждое приключение, в которое я влипал, доставляло мне гораздо более острое удовольствие, чем обычно, поскольку последствия в прилагавшихся обстоятельствах могли бы стать для меня гораздо серьезнее, чем обычно.

Как полагается приличному путешественнику, за первый месяц жизни в Париже я посетил и перепробовал все что можно и на второй месяц должен был сам изыскивать для себя развлечения. Досыта наездившись по всем прославленным предместьям, я открыл для себя, что во всех путеводителях между отмеченными точками, обязательными к посещению, расстилается terra incognita, абсолютно не охваченная гидами. Итак, я приступил к собственным исследованиям и, отыскав что-нибудь любопытное, возвращался туда же и на следующий день.