Перевёрнутый мир

А я, скорее повинуясь воли моей бывшей подружки-совести, побрел к дому Любаши. Где она жила очень одиноко, имея тысячи друзей и поклонников. Которые даже не появились на похоронах. Они умели себя беречь. Я пока щадить себя не научился и поэтому оказался возле ее подъезда. «Что сделано не так? И почему не остался вчера у нее?» — спрашивала меня совесть. А мне нечего было ответить. Ничего такого предугадать я не мог… Хотя, впрочем, наверное, я уже учился себя щадить.

Из подъезда выносили цветы. Домашние, в глиняных обшарпанных горшках. Цветы, с любовью выращенные Любашей. Какой-то полупьяный мужик, остановив на мне свой мутный взгляд, сказал:

— Тебе, вижу, плохо. Да, всем не так уж и хорошо, поверь. Люди умирают, это всегда неприятно. Особенно когда молодые… Вот когда рождаются — всем, по-моему, наплевать, кроме родных. Вот так. Смерть, она дороже стоит. И ей, похоже, почтения отдается побольше.

Он держал перед собой распустивший куст желтой бегонии.

— Хочешь, отдам? — предложил он.

Я отрицательно покачал головой. Мимо пробежала пронырливая бабушка с кустиком каллы.

— Обожаю эти цветы. Белые, тонкие, как свечи, хотя растение само мощное… А девушка она была хорошая, хоть и поговаривали, что гулящая. Ну да разве теперь за это судят?

— Все мы — гулящие, — мрачно добавил мужик с бегонией. — А как еще жить? Все мы торгуемся с чужими и торгуем собой.

— Там еще остались цветы, — встряла в разговор старушка интеллигентного вида с очками и палочкой. — Вы можете себе взять. На память. О Любаше. Она была… Все-таки она была хорошей девушкой, такой веселой. И мне собак всегда выгуливала. Кто теперь о них позаботится? Ну как, возьмете цветы? В память… Вы, наверно, любили девушку?

Я пожал плечами.

— Не люблю природу, — ляпнул я кощунственную фразу, посвященную Ростику. — Я люблю людей.

Я вспомнил Любашу. И память о ней оправдала мой ответ. Я подумал, как парадоксальна моя жизнь. Ростику принадлежала живая Любаша, мне она принадлежит мертвая. Ростик наслаждался правом на ее любовь. Я получил все права на ее память. И ни разу об этом не пожалел.

Этим же вечером, отвергнув все поводы и приглашения для поминания, я помянул самого дорогого мне человека. За долгое время мне действительно было кого вспомнить добрым словом. И было так жаль, что теперь уже не узнать: поняла ли Любаша, кто я на самом деле? Впрочем, она сама сказала. Что когда-нибудь, где-нибудь, где непознанные миры и осуществимые желания, мы все поймем, как нас зовут…

Утром меня позвали по имени. Я еле приоткрыл слипшиеся глаза. И увидел Вику. Она стояла передо мной такая красивая, как все женщины Ростика. И такая чужая, как все женщины Ростика.

— Я пришла, — сухо констатировала она, словно на деловом приеме.

Наверное, нужно было ответить, что я очень рад, счастлив или что-то в этом роде. Но я закрыл глаза. Я не мог говорить.

Вика сняла свой дорогой костюм, надела халат и фартук. Засучив рукава, она с энтузиазмом принялась за приведение моего убежища в божеский вид. Она пылесосила ковры, выгребала пустые бутылки, выбрасывала пепел и чистила пол. Я не мог понять, у меня не было сил угадывать, зачем она это делает. Возле меня раздавалось назойливое жужжание пылесоса, громкий стук тарелок, навязчивый скрип дверей. Наконец она своего добилась, и я открыл глаза. Даже приподнялся на локтях. И увидел Вику. Она была хороша даже в резиновых перчатках и цветной косынке.

— Ну и что? — резко спросила она.

— Что? — как робкое эхо, вторил я.

— Мы будем жить вместе. В конце концов, мы — муж и жена.

Я еще ничего не понимал. Но отлично помнил, что Ростик и Вика женаты.

Передо мной, на разукрашенном китайском блюде, тут же возникли чашка горячего кофе со сливками и дольки лимона, сдобренные сахаром. Я вдруг впервые почувствовал себя женатым. И не скажу, что мне эта мысль не понравилась.

Вика сняла резиновые перчатки и вытерла руки о безукоризненно белоснежное полотенце.

— Вот и все, — заключила деловым тоном она.

— А я думал, — вяло промычал я, потягивая горький кофе, — что мы все же разведены.

— Развода нет и пока не будет! — торжественно объявила она. — В конце концов, это еще мой дом, мои вещи и даже мой муж!

Я устало вздохнул. Во всяком случае, после похорон Любаши присутствие Вики скрашивало обстановку.

Она примостилась на краешек дивана и небрежно бросила пачку цветных газет в мою сторону.

— Ты, конечно, еще не читал?

— Конечно, — покорно согласился я. Я газеты вообще читать не любил.

— Ну тогда… В общем-то, я в это не верю… Но все обвинили тебя в смерти Любаши.

Я вскочил с места, как ужаленный. Хмель как рукой сняло. От перевозбуждения я даже стал расчесываться. Потом бросил расческу в угол. Она попала в фиалку. Фиалка наклонила головку. Мне стало ее так жаль, что я схватился за голову руками. Я готов был расплакаться.

Вика приблизилась ко мне. Медленно, по-деловому, как к неудачливому клерку. Она не бросилась к моим ногам, как могла это сделать Любаша, не стала слезно умолять, как Лида. Она тихо, с достоинством сказала: