– Первое исключаю. Павлов – скотина в той степени, которая совершит любое преступление, не оставив ни одной зацепки или продуманно выведет его на кого-то другого. Тут как раз почерк, очень похожий на его. И второе: не исключаю, конечно, расправу и приговор. Скажу больше: это не могло не случиться. Он продает, покупает, продает тех, у кого покупает, – это все жизни и репутации. В каком-то месте торг не сложился. Тебя ждет сложная работа, Слава.
– Ты хочешь сказать, что тебя все это не интересует даже в качестве созерцателя и советчика?
– Интересует. Но я пока просто подумаю. Что-то тут есть. Пока неуловимое, возможно. Вышел его пасынок, которого я посадил. Напали на мою дочь. Павлов попадается на таком диком преступлении. Даже если получится доказать, что он не убивал, история плохая. Он всегда позиционировал себя идеальным семьянином. И все так близко. Не хотелось бы накликать, но если есть связь, то такие цепочки событий не обрываются или до криминальной цели, или до раскрытия… Кому повезет.
– У меня такое впечатление, что Сеня не накликать не может, – поднялся Сергей. – Заметь, Слава, он и нам оставил шанс на раскрытие. Поехали, созерцатель. – Сергей подошел к креслу Арсения и вдруг хлопнул себя по лбу:
– А оно нам надо – это раскрытие по стерильным нормам Васильева? Слава, тебе в клювик положили готовое дело, нашпигованное уликами, как рождественский гусь. Это дело на нашего врага, поскольку враг Арсения – и есть наш враг… Дело громкое, резонансное, Земцову генеральские погоны просто подмигивают издалека. И никто не упрекнет в халатности ни на секунду. Невозможно даже сомневаться, что уже есть судья, который ждет не дождется.
– И поскольку многим известно, что Васильев с нами по-дружески сотрудничает, нет сомнений в том, что и мы схаваем это как голодные караси, – добавил Земцов.
– Ну и что? На поле боя случаются разные альянсы.
– И общий враг с не менее врагами? Да, Сережа? – спросил Арсений. – Победу не ищут в акульей пасти. Если речь о солидарности со мной, то спасибо, так не стоит. Но ты, конечно, играешь в детский сад. А сам прекрасно понимаешь, что нас отвлекли не случайно. Пока мне ясно одно: если бы дело было только в приговоре Павлову, этой ночью грохнули бы его, а свалили бы на несчастную девицу. Павлов нужен под следствием, чтобы вывести на кого-то еще. Или как вариант: его начали казнить за преступление, в котором есть подельник, и до него еще не добрались Ищите от кого они приехали. И еще. За такой операцией, если она существует, не может быть тупой, чисто криминальный мочильщик. Руководит тот, кто умеет использовать правосудие как орудие расправы.
День Марины
Мой день начинается с того, что я отрываюсь от подушки с полусном-полубредом и ухожу от себя. Я сую ноги в тапки и ощущаю себя сразу в спецкомбинезоне с головы до пят, в каком работают эксперты на зараженной местности. Я себе чужая. Даже физическую боль фиксирую и принимаю как страдания постороннего человека, почти ничего общего не имеющего со мной. Вот эта подушка, горячая от моей слабости и откровенности в стадии бессознания, – только она связывает мои ночь и день.
В моей ночи нет времени. Мой день расписан по минутам, и я преодолеваю каждую из них, как будто под наблюдением с разных сторон. Когда я потеряла свое уединение, сладость и муку одиночества? Я могу восстановить этот момент – а был именно момент – с точностью даты и времени суток, но это уже не важно. Важен факт моей потери. У моего мира снесло крышу.
Мои родители всегда считали меня слишком независимой. Они ошибались, папа-генерал и мама – классическая генеральша. Бунтовал только мой разум – против любых догм, ограничений личности, против клетки норм и диктата приличий. А мой «выкоханный», как говорила няня-украинка, организм подчинялся требованиям ухода, комфорта и даже стерильности далеко не только на физиологическом уровне. Меня учили правильно питаться, ухаживать за кожей, волосами, ногтями, вовремя засыпать и просыпаться. И в результате я, с детства отвергающая все авторитеты, даже родителей, приобрела бесспорного и несвергаемого диктатора. Имя ему – порядок.