Перья

Утром того дня отец не вернулся с молитвы. Мать сама открыла лавку, делая вид, что отсутствие мужа нисколько ее не волнует. В перерыве между обслуживанием клиентов она присела подкрепиться йогуртом, пресным сыром и бутылочкой медового напитка «Цуф», приговаривая при этом, что не опечалится, если его заберет Шварцер йор[231], и не пойдет его хоронить, если он будет, словно кошка, раздавлен автомобилем на улице Яффо. Однако деланое равнодушие матери сменилось открытым приступом ярости, когда зашедшая в лавку госпожа Адлер между делом поинтересовалась у нее, приготовились ли мы к приему важного гостя. Заметив крайнее удивление на лице матери, наша страдающая базедовой болезнью соседка объяснила, что, проходя утром мимо автовокзала, она случайно увидела отца, садившегося в хайфский автобус. Из этого ею логическим путем был сделан вывод, что отец отправился в Хайфу встречать важного гостя.

Решительно разогнав покупательниц, не умевших скрыть своего любопытства, мать закрыла лавку и пошла в почтовое отделение Меа Шеарим отправлять телеграмму в Хадеру.

Тетка Цивья, старшая сестра отца, была единственным человеком, имевшим какое-то влияние на его мятежную душу. С тех пор как она вместе со своим мужем Танхумом Дейчем уехала из Иерусалима в Хадеру, прошло много лет, но ей по-прежнему удавалось уверенно управлять делами нашей семьи. Тетка утверждала, что взгляда на листья апельсинового дерева, ветви которого тянутся с улицы в окна ее квартиры, ей бывает достаточно, чтобы узнать, что в Иерусалиме приключилось что-то недоброе. И действительно, часто бывало, что она приезжала к нам еще до получения отправленной матерью телеграммы.

Так случилось и в этот раз.

4

В вечерний час, когда священники входят есть приношения[232], дверь нашей квартиры распахнулась и в ней показалась тетка Цивья. Вопреки своему обыкновению, она не была окутана сладким запахом ладана и не держала в руках банку домашнего цитронового варенья. Увидев нас с матерью сидящими посреди неубранных кроватей и банок с пучками эвкалиптовых и ивовых веток, тетка испуганно спросила, верно ли ей подсказало сердце, что с братом приключилась беда.

Мать пожала плечами и ответила, что ее золовке, возможно, пора оставить заботу о младшем брате и обратить наконец внимание на его несчастную жену и растущего сиротой ребенка, которые изнемогают из-за постыдных причуд этого болвана. Тетка Цивья нахмурилась и взялась за ручку чемодана, показывая, что намерена немедленно покинуть наш дом. Мать поняла, что хватила через край, и попросила золовку присесть, заодно поинтересовавшись, как она успела получить отправленную в полдень телеграмму.

— Ты посылала депешу? — удивилась тетка Цивья.

Никакой телеграммы она не получала, а приехала к нам потому, что ее позвали в дорогу знаки. Мало того что листья на лезущих в кухонное окно ветках апельсинового дерева были совсем поникшими, так еще и в гостиной у себя тетка заметила навернувшиеся слезы на глазах у моей матери под фатой. Свадебная фотография моих родителей стояла у нее на комоде, застекленная, в рамке.

— Прекрасная молодая невеста стала вдруг такой грустной, — сказала тетка. И что же ей было делать? Оставив своему Танхуму пищу на керосинке, она села в первый же иерусалимский автобус.

— Я уже и забыла, что была когда-то молодой и красивой, — вздохнула мать, а потом добавила, что в знаки она все же не верит. Листья апельсинового дерева наверняка покусаны средиземноморской мошкой, а слезы на глазах у невесты — не что иное, как проникшая под стекло влага.

Тетка Цивья уселась на край дивана, с которого мать убрала кипу только что постиранного и еще не разобранного белья, положила одну ногу на другую и стала медленно сматывать с нее эластичный бинт. Завершив эту процедуру с одной ногой, она взялась сматывать бинт с другой и в конце концов обнажила обе свои волосатые голени. Из-за этой ее особенности мать за глаза называла тетку царицей Савской, о которой она достоверно знала, что у той были волосатые ноги. Туго свернув бинты, Цивья сказала, что отдыхать ей, похоже, придется уже в могиле.

— Может быть, сходишь к соседям? — предложила мне мать, вспомнив заодно, что у Рингелей должны быть припасены для меня новые австралийские марки. Выходя из дома, я услышал, как тетка жалуется, что у нее не осталось сил нести на своих плечах всю эту семью.