Перикл

— Ты слишком многим пожертвовал ради меня вопреки моему желанию и моим настоятельным просьбам. Больше не приму от тебя ни слова в защиту, ни обола в поддержку. Ты лишил смысла мою жизнь, которую я хотела посвятить тебе. Ты утопил её в своих слезах перед продажными судьями и неблагодарным народом. Ты вывалял в пыли мою гордость вместе с собственной. Больше мне от тебя ничего не надо. Мне лучше было бы умереть.

Перикл выслушал её тогда молча. Глаза его всё ещё были наполнены слезами, а из искусанных губ сочилась тёмная кровь.

Конечно, ей следовало бы уехать не в Ахарны, а в какое-нибудь другое место, может быть, остаться у Феодоты, а ещё лучше — уплыть на родину, в Милет, чтобы уж никак не быть связанной с Периклом. От такого шага, как она теперь понимала, её остановил сын, Перикл-младший —• он принадлежал не только ей. Его судьбу ей предстояло обсудить с отцом — так требовал не только закон, но и уважение к прошлой жизни, по которой супруги прошли рука об руку, как страстные любовники и друзья.

В первые дни она ждала, что Перикл приедет в Ахарну — это было бы разумным с его стороны. Но прошла декада, другая, весь месяц пролетел, а он всё не приезжал, хотя от Афин до Ахарны — рукой подать. Конечно, не расстояние останавливало Перикла, а нечто другое. Аспасия не могла сказать, что разлюбила мужа — старое чувство ещё теплилось в ней, а по ночам он ей снился: и душа и тело Аспасии во сне тосковали по нему. Разум продиктовал ей жестокое решение: отдалиться от любимого, загасить все чувства к нему, забыть о нём. Он наставлял: ты трудилась для его возвеличения и славы, готова была отдать ради этого жизнь, а он швырнул эту славу и величие в пыль, под ноги судьям, полагая, что твоя жизнь стоит больше, чем его слава и величие, не поняв тебя, оскорбив тебя, отвергнув твою жертву, как нечто ненужное и пустяковое. Его слава и величие должны были называться твоим именем. Теперь твоим именем будут называться его позор и унижение. Тебе этого не перенести, а потому беги от него и забудь о нём.

Так требовал разум. А разум — это всё, что есть в человеке человеческого. Будь она только самкой, она бы осталась с ним и, наверное, благодарила бы за то, что он спас ей жизнь своим унижением. «Он унизился ради меня, — кричала бы самка о своей победе, торжествуя, — он так любит меня, что не пожалел себя». Но она — не самка, она — и это прежде всего, это главенствует над всем, что есть в ней, — человек.

Не только Перикл не ехал, не навещали её и друзья. Друзья, наверное, думали, что не следует нарушать её одиночество, которое так полезно для заживления душевных ран. А что думал Перикл? Только ли то, что думали её друзья — о пользе одиночества? Уляжется боль, уляжется страх, улягутся обиды — осядут, как оседает туман в поле или пыль на дороге. А чему суждено стоять, то будет стоять, прояснится, освещённое солнцем, — деревья, горы, дома, скирды, копны. А в душе — любовь, привязанность, долг, сочувствие. Но не об этом же думает он, не потому не может хотя бы на час-другой расстаться со своими возлюбленными Афинами, а потому что разлюбил её. А если ещё и не разлюбил, то уже приказал себе разлюбить. За что? Да вот за это: он искал в ней нежную, любящую женщину, чтобы создать семью, а нашёл строптивого соратника, готового ради принципов разорвать с ним все связи.

Нет, одиночество не лечит, а лишь ожесточает сердце.

Аспасия так обрадовалась приезду Лисикла — нашёлся всё-таки человек, который решился навестить её, — что, не дожидаясь, когда возничий заложит для неё повозку, отправилась на встречу с Лисиклом пешком: он прислал к ней мальчишку-посыльного сообщить о месте свидания, так как побоялся появиться в имении, опасаясь накликать на себя впоследствии гнев ревнивого Перикла. Местом их встречи стала кипарисовая рощица близ кладбища у дороги к Парнасу.

Она хотела обнять Лисикла на радостях, но он отстранился, опасливо озираясь, и сказал:

— Нас могут увидеть. Что подумают?

   — Что подумают?

   — Подумают, что это тайное любовное свидание.

   — И что же?

   — Донесут Периклу.

   — И?

   — И он тебя прогонит, как прогоняют неверных жён.

   — Ты всё ещё мыслишь, как дикарь: для тебя всякое свидание мужчины и женщины является только любовным свиданием. А я тебя учила: между мужчиной и женщиной может быть дружба, сравнимая с дружбой Ореста и Пилада.

   — Я плохой ученик, — сказал Лисикл. — А когда встречаюсь с тобой, то и вообще становлюсь дикарём.

   — И комплименты твои по-прежнему грубы, — вздохнула Аспасия.

   — Но речи я уже произношу складно.

   — Хоть что-то. Но мы узнаем о твоих ораторских успехах лишь после того, как ты выступишь на Экклесии. Там тебе придётся сдавать экзамен.

   — О-хо-хо, — почесал себя за ухом Лисикл. — Боюсь Экклесии. Кстати, об Экклесии: в начале прошлой декады после выступления Перикла Экклесия отменила закон, по которому поэтам запрещалось выводить в стихах стратегов, архонтов, членов Буле, судей и других конкретных людей. Первый раз Перикл попросил Экклесию отменить закон, который был уже принят. Это тот самый закон, который через стратега Фукидида предложила ты.