Перикл

   — Я и есть красивая, молодая и богатая гетера, которая пожелала безраздельно обладать самым лучшим мужчиной, самым достойным и самым прославленным. И я обладаю им. Это мой муж, это Перикл, которого даже под страхом смерти я ни с кем не желаю делить. И пусть приведут сюда женщин, о которых говорил здесь Гермипп. Пусть приведут Афродисию, Калликсену и Аристолоху. Они здесь. Вели, Гегесий, им подойти ко мне! — потребовала Аспасия. — Как моим свидетельницам.

Пока Афродисия, Калликсена и Аристолоха пробирались к ней из публики, она сбросила с головы покрывало и плащ с плеч, представ перед архонтом и гелиастами — да и перед всей публикой, разумеется, — во всей своей обворожительной красе. Она стояла лицом к солнцу, так что её отовсюду видели, сверкала перстнями, браслетами, заколками, серьгами и брошами, зелёными, красными и переливчатыми камнями. Её голубое платье светилось как небо, а лицо, шея и руки превосходили белизной благородную слоновую кость фидиевой Афины Парфенос. Ах, ей бы сейчас в левую руку копьё и щит, а в правую — крылатую богиню Нику, она бы превзошла красотой и великолепием небесную покровительницу города.

Афродисия, Калликсена и Аристолоха стали рядом с ней, также освободившись от покрывал и плащей. Они были как звёзды рядом с Луной, как маков цвет рядом с алой нумидийской розой.

   — Позволит ли архонт задать им вопросы? — спросила Аспасия.

   — Да, — ответил Гегесий.

   — Скажите этим людям о свидетельстве Диодота.

   — Ложь! — ответила Афродисия.

   — Ложь! — в один голос сказали Калликсена и Аристолоха.

Надо ли доказывать, что ты веришь или не веришь в богов, что ты признаешь их или не признаешь. Вера — это как аппетит. Она либо есть, либо её нет. Насытившаяся достоверными знаниями душа теряет аппетит к богам, отводя преданиям о них место для древних и наивных сказок. Душа в познании отдаляется от этих сказок, находя объяснения смутному и чудесному в очевидном и реальном. Предания — это семя, которое произрастает и распускается на почве познания и труда тучным колосом истин. Двигаясь вперёд, познавая и совершенствуясь, ты становишься безбожником. Приближаясь к могиле, старея и дряхлея, ты возвращаешься к смутным верованиям, не имея сил на иную надежду. А не развиваясь, не учась, остаёшься непроросшим зерном врождённых преданий, бегаешь с дарами к жертвенникам, выпрашиваешь блага у тех, кого нет ни на Олимпе, ни на Парнасе, ни на звёздах, ни за пределами Млечного Пути, ибо они лишь образы твоего духа. Человек происходит из семени, согретого любовью и лаской, и душа его происходит из семени, оживляемого размышлениями и поисками истин. Кто станет обвинять человека в том, что он родился и растёт? Кто станет осуждать его за то, что душа его видит богатый солнечный мир, а не грезит старыми сказками? Но и сказки прекрасны. Кто же станет топтать зерно, если хочет, чтобы оно проросло, став цветком или колосом?

Аспасия говорила ровно столько, сколько было отведено ей клепсидрой времени, и сказала всё, что намеревалась, что обдумала, записала и выучила наизусть. За помощью к логографам она не обращалась, хотя выслушивала все советы Перикла и друзей. Перикл накануне суда пожелал услышать, какой будет её защитительная речь, но Аспасия сказала:

   — Пусть моя речь убедит или не убедит тебя на суде. Моя речь — это правда, как я её понимаю, а не плачь о прощении или прыжок в бездну.

Перикл не стал настаивать, хотя, кажется, обиделся, ушёл, ничего не сказав.

И вот что из всего этого получилось — она сказала в заключение своей речи:

   — Я родилась с верой и, возможно, умру с ней. Но теперь, в зрелом возрасте, научившись судить о многом с помощью мудрых, я свободна. И не является ли свобода высшим благом для познающего духа? Где нет свободы, там нет знаний, там нет человека. Судите меня за жажду к свободе, которой только и прославился в мире греческий народ. Если свобода отменена нынче, то лучше и не жить!

Гегесий объявил, что прения сторон окончены, что гелиастам следует приступить к голосованию и определить, виновна ли ответчица.

   — Чёрные и белые камешки вам розданы при входе, теперь опустите в этот сосуд, — он указал рукой на урну, — тот из камешков, какой найдёте нужным: белый — за оправдание, чёрный — за признание вины.

Скифы убрали ограду, отделявшую стол архонта от гелиастов, и гелиасты шумно устремились к урне. Истцам и ответчице велено было оставаться на прежнем месте, скифы оградили их от желающих подойти к ним, чтобы высказать свою поддержку или возмущение. Но кричать никому не было запрещено. Одни кричали, обращаясь через головы скифов к Аспасии:

   — Виновна! Примешь чашу с ядом!

Другие пытались поддержать, говоря:

   — Умница! Ты победила!

Как только закончилась толчея гелиастов у стола, председатель взял урну с камешками и опрокинул её со стуком на стол. Горка камешков показалась Аспасии чёрной. Она закрыла глаза и села на принесённый для неё скифами стул.