Период полураспада

Ирка ждала очень долго, уже наступила ночь, – хотя это был просто короткий зимний день, – а мамы все не было. Так страшно, как на вокзале в Новосибирске, Ирке не было с начала их с мамой путешествия… Вдруг Ирка увидела, что по привокзальной площади бежит Алка. Бежит к ней, одна, без взрослых, таща за спиной большие детские санки. Девочки положили вещи на санки и пошли через город пешком. Это был конец ноября сорок первого года: Ирке все еще было девять лет, Алочке – тринадцать…

Дома Алка потащила сестру в ванную. Ирка опустила голову в раковину, и та заполнилась вшами. Катя намазала ее с ног до головы керосином, а Алочка собрала ее одежду и пошла в санпропускник проморить вшей. Что было дальше, Ирка не помнила, она провалилась в жар болезни. После кори, после того, как ночью они с матерью пробирались с узлами под составами, потом шли по рельсам полтора часа от станции Инская, после дня, проведенного на вокзале, у нее началось воспаление легких. Оно продолжалось до самого Нового года, но тоже прошло само, без лекарств, которых не было.

Семья Соломона жила в добротном четырехэтажном кирпичном доме на третьем этаже, правда, в проходной комнате. Дарья Соломоновна сказала, что может выделить только сундук, стоявший у окна, на нем и поселили Ирку. На полуторной кровати в углу спали Дарья Соломоновна и Рива, по другой стене стояла кровать Соломона и Кати. На промежуток пола между кроватями клали три матраца – для Анатолия Марковича, Маруси и какого-то возлюбленного Ривы, впоследствии, впрочем, исчезнувшего. За ширмой, добытой на барахолке, в отдельной кровати, спала принцесса Алочка…

Маруся не могла позволить себе быть кому-то в обузу, считая своим долгом обеспечивать приютившую ее семью едой. Она обивала пороги всевозможных контор в поисках работы, но больше всего времени проводила, бродя по коммерческим магазинам, которые в городе продолжали работать, хотя продукты появлялись там крайне редко. Маруся ходила от одного магазина к другому, толкалась в очередях, караулила, и к вечеру непременно приносила что-то к столу. Дарья Соломоновна принимала принесенное как само собой разумеющееся, а Катя не могла понять, каким образом сестре удается что-то добывать. Спрашивала ее с беспокойством, не продает ли та тайком вещи или остатки драгоценностей. Маруся пресекала эти разговоры. У нее были деньги… Конечно, когда они с дочерью уезжали из Воропаево, их было гораздо больше… Если бы их не было, они вряд ли они бы уехали из Полоцка, потом из Смоленска, а затем из Ржева – всего за полтора часа до того, как город был взят в оцепление, – вряд ли бы добралась до Новосибирска. Володя перед отъездом дал жене много денег. Они не сказали тогда друг другу ни слова, но Маруся знала, что ее долг перед мужем – сохранить дочь и не погибнуть.

Отец Соломона и Ривы, Анатолий Маркович, умирал от рака гортани. Умирал долго, тяжело, всю зиму и весну сорок второго. Когда с ним оставалась одна Алочка, дедушка умолял ее придушить его подушкой, – Алка об этом никогда никому не рассказывала. Обитатели комнаты, скрывая друг от друга, ждали дедушкиной смерти: смотреть на его муки было невыносимо.

Маруся страдала, видя, что в Новосибирске Катя окончательно превратилась в приживалку Хесиных. Она жила ради любимого Слоника и Алочки и была счастлива, правда, очень боялась Дарьи Соломоновы, Ривы и прикатившей в Новосибирск второй дочери, Мани. Для жены, матери и сестер Слоник был царь и бог: с ним считались на «Мосфильме», часто посылали в командировки в Москву решать, как он повторял, ответственные государственные вопросы.

Сразу по приезде в Новосибирск, еще осенью сорок первого, Катя пошла работать: развозить по «точкам» – детским садам и госпиталям – огромные бидоны с соевой сгущенкой, усиленное питание, полагавшееся детям и раненым. Летом ей вручали тачку, зимой она обходилась санками. Годами спустя у Кати обнаружили опущение матки, несомненно от бидонов, как она говорила сестрам, но тогда, в сорок первом, подумать о том, что можно поискать и другую работу – а у Соломона были немалые связи – ни самой Кате, ни ее мужу и родне в голову не приходило. Слоник говорил, что «за членов семьи просить неприлично», но и Маруся, и даже Ирка видели, что и его, и всех остальных устраивает положение Кати в качестве рабочей лошади.

Случалось, что Кате удавалось разжиться в детских садах пирожками, которые дома ревниво пересчитывала и делила Дарья Соломоновна. Катя была поистине ангел, и несмотря на свою простоту и честность – она просто не умела говорить неправду или сделать что-то тайком, – несмотря на свой страх перед свекровью, она всегда утаивала один пирожок, чтобы сунуть его Ирке, которая в расчеты Дарьи Соломоновны не входила.