Первая любовь

Дедов обед – заверенный волосатой печатью плесени батон и мутная жидкость, именуемая куриным бульоном, действительно были на столе. Пока Нико, чиркая спичками, возился у газовой плиты и булькал бульон в миску, Нина гладила взглядом его мясистую спину, пухлый зад и пушистые патлы, такие сиротливые и нечесаные, так отвыкшие от заботливых материнских рук, что Нина поскорей закрыла глаза, стараясь скрыть жалостливо навернувшуюся слезинку. Потом Нико неуверенно водил кончиком пальца по ее лбу, а она представляла себя и его голенькими эмбрионами-двойняшками, что заключены в темноту утробы на поводках пуповин. Здесь, спрятавшись в темных водах материнского аквариума, теплого и мягкого, можно было тянуть ручки с крошечными пальчиками друг к другу и, лягнув мать, придвинуться совсем близко, облизать его пушистое, теплое тельце с головы до ног, обнимать и щекотать пухлые ножки, гладить голенькую голову. И, заключив братца в объятья, безнаказанно прижимать к своему телу, пока он не догадается, что ему делать. А когда он наконец догадается… но дверь скрипнула, Нина с трудом разомкнула отяжелевшие веки, дед неуверенно переминался с ноги на ногу в проеме кухонной двери, рассматривая ее, румяную, разогретую дремотой. Помаячил на пороге, потом присоединился к обеду.

Старик был суетлив, прослезился по случаю смерти, что уже давно наметилась на горизонте, ибо в итоге все равно придет и приходит вне зависимости от того, чего ждешь вместо нее, веришь в нее или нет. Промокнул слезы, он махнул рукой, словно сорвал и швырнул на пол невидимый парик.

Потом, без предупреждения, старик вскочил, выбежал из кухни и куда-то пропал. По прохладному сквозняку стало ясно, что он роется в балконном стеллаже, откуда были извлечены чертежи, заключенные в пыльные кожаные цилиндры. Дед расстелил их прямо на липкой клеенке кухонного стола. Жестикулируя дрожащими корявыми пальцами, Гарькович принялся рассказывать о проекте Дворца Советов со статуей тирана, простирающего руку-штык в будущее. И вскоре из шамкающих вскрикиваний старика сложилась темная комната. В ней – три молодых, подающих надежды архитектора, которые тайно и явно, в глубинах и на отмелях души мечтали придавить конкурента-гадину. Но пока все они старались казаться спокойными и, глубокомысленно кивая, получали задание составить приблизительный макет дворца, чтоб возвышался над городом таким огромным белым карандашом, что никакой шпиль или крест не смогли бы соперничать с ним. Нина слушала, временами подрагивая всем телом от холода – балконную дверь разволновавшийся Гарькович так и не закрыл. Накинутый на ее плечи дедов потрепанный, пропахший перхотью пиджак не грел. Зато Нина узнала, что этот пиджак – жалкий остаток от парадного костюма, в котором молодой, но уже прилично побитый судьбой архитектор, лауреат Государственной премии за книгу о Бартоломео Растрелли, с новенькой коричневой папкой под мышкой исчезал в траурно-триумфальной машине. И несся навстречу своему будущему, сквозь прохладу раннего утра, мимо скверов и переулков, стараясь не растерять, не расплескать предстоящий доклад. В этом же пиджаке, украшенном пятнами крови и грязи, несколько дней спустя шествовал он (руки за спиной, боль в затылке) по темным коридорам с серыми стенами. Пахло сыростью, серой и мышами. Гарькович не спешил, а ему пинками-затрещинами ускоряли шаг – расплачиваться за барочные безделушки, за пышные ряды квадратных колонн с арками между ними, за портики с лепниной, за рассыпанные по ним виноградные гроздья с ладошками листьев – надежных укрытий срама богов и героев. Пропитывался сыростью и дышал скупым заплесневелым воздухом Гарькович около пяти лет – за плетение неуместных сказочных ветвей, украшенных статуями на первом ярусе здания, за двусмысленную царскую лестницу с фонтанами перед входом, за предполагаемое место своего Дворца Советов – в Северной столице, на пустыре Марсовых полей, чтобы ничего не сносить. Пока он ежился в углу, заключенный в больницу или в тюрьму – так и непонятно, – другой архитектор предвкушал скорую славу за проект белого дворца, выточенного без затей брата девяти сестер-высоток – колоть небо, мозолить глаза, преграждать путь птицам и ветру.