Первый советник короля

Царь, в свою очередь, нередко задумывался: может, болезни сына – Божье наказание за то, что худо управляет государством? И до бунта в собственной столице дело довел, пусть даже главная вина лежит на Морозове. И никак не может решиться, брать ли под свою высокую руку братьев православных, что в Речи Посполитой против магнатов-беззаконников и утеснителей святой веры поднялись… Неужто Создатель прогневался, что царь русский до сих пор не поддержал Хмельницкого?! Но ведь поддержишь – война! А враг силен и упорен… А в казне – дыра на дыре… А южные рубежи под постоянной угрозой крымчаков…

«Подожду, с чем вернутся посланцы от самозваного гетмана, а там видно будет! – убеждал себя Алексей Михайлович. И снова, в который уже раз, вздыхал: – Ох, как тяжко бремя царское!»

Для успокоения совести, а также чтобы хоть немного выплеснуть обуявшую его злость, велел написать Яну-Казимиру, недавно избранному королем Речи Посполитой. В послании почти дословно перечислил (беря за образец письма Хмельницкого) все обиды, наносимые магнатами вере православной, а также указал на непростительное поведение князя Иеремии Вишневецкого, который, по достоверным сведениям, «пригрел при своем дворе двух беглых из государства Московского людишек, полу мужеского и женского, кои предерзостно осмелились…»

Далее шли перечисления прегрешений «подлеца Андрюшки Русакова» и сообщницы его, «бабы-самозванки». Самое невинное из которых тянуло на вечную каторгу. После битья кнутом и клеймения, разумеется… Завершалось же письмо вопросом: что думает король о поведении подданного своего и какие меры примет, дабы не нанести урона отношениям между двумя государствами?

Текст был составлен в достаточно вежливых выражениях: как-никак, королю письмо предназначено, хоть и выборному, и ограниченному в правах (смех один, а не король, прости господи). Но лязг металла в нем слышался отчетливо.

– Посмотрим, что ответят! – недобро усмехнулся царь.

* * *

Посланцы государевы, о коих он соизволил вспомнить, тем временем уже были на полпути от Курска к Белгороду. И чем меньше было расстояние до рубежа, тем больше беспокоился дьяк. Да к тому же его переполняла злость на курского воеводу, отнесшегося к московскому визитеру безо всякой робости и угодничества. Тот или впрямь не знал за собой никаких грехов, или не счел нужным искупать их подобострастием. А уж более чем прозрачный намек дьяка насчет предоставления девки для постельных утех разозлил его нешуточно.

– Негоже государеву посланцу о таком молвить и даже думать! – сурово отрезал, сдвинув кудлатые брови. Казалось, даже пышная борода встопорщилась от негодования. – Стыд и срам! Может, в Москве это обычное дело, а здесь мы благочестие блюдем, порядки у нас строгие.

Степка с трудом удержался от злорадной ухмылки, видя, как обиженно вытягивается физиономия Бескудникова.

«Что, съел?» – так и подмывало сказать.

Дьяк, обманувшийся в ожиданиях, снова сорвал злость на новике. Олсуфьев только стискивал зубы, страстно желая, чтобы Бескудников чем-то сильно провинился, впал в немилость к государю и был с позором изгнан со службы. А еще лучше – угодил бы на дыбу. Это для начала… А уж потом!..

С немалым трудом прогнал заманчивые мысли. Надо терпеть. Дело государево – прежде всего. И так повезло несказанно: из множества худородных новиков его выбрали!

* * *

Данило Чаплинский, все еще прикованный к постели и беспомощный, как младенец, пришел в себя, вспомнил, что случилось, после чего попытался заговорить. Как божилась потом покоивка, сидевшая у изголовья, первыми словами, сорвавшимися с губ пана, было имя супруги его, в сочетании с такой руганью, какую и от пьяных хлопов-то нечасто услышишь. Такой порыв страстей утомил раненого, и он снова впал в забытье, бессильно закрыв глаза. И пробудился как раз в тот момент, когда лекарь, за которым срочно послали, показался на пороге опочивальни.

– Где она?! – прохрипел подстароста чиригинский, невероятным усилием оторвав голову от подушки. – Где эта…

Снова прозвучали слова, в приличном обществе недопустимые. Лекарь поморщился, захлопотал, укладывая Чаплинского обратно и требуя, чтобы тот оставался неподвижным. С такой раной на голове – и пытаться встать! Да еще гневаться, повышать голос! Сейчас снова может открыться кровотечение! О чем только пан думает, точнее – чем?! Он непременно желает угробить себя, чтобы пани стала вдовою?

Такой аргумент подействовал. Видимо, до затуманенного рассудка дошло, что проклятая «дьяволица» в этом случае не только избежит заслуженной кары, но и станет полновластной хозяйкой маетка! Пан Данило кое-как успокоился. После чего, с трудом ворочая языком (вспышка гнева не прошла бесследно), приказал покоивке немедленно привести сюда эту… Судя по его лицу, ему очень хотелось добавить пару слов покрепче, но то ли смутился присутствия лекаря, то ли по какой другой причине, но все-таки воздержался от ругани. И с омерзением прошипел:

– Пани!