Песнь молодости

— Я пришла к Ван Сяо-янь. Будьте добры, откройте, пожалуйста! — охрипшим от усталости голосом проговорила Дао-цзин.

В этот момент ей больше всего хотелось, чтобы дверь скорее открыли и она смогла лечь на постель Сяо-янь или еще на чью-нибудь и уснуть, уснуть… Но голос за дверью все так же невнятно пробормотал:

— Сейчас нельзя, я не могу открыть. Пансион открывается только в половине шестого. Подождите до рассвета.

— У меня важное дело, откройте, пожалуйста!

— Нельзя, нельзя…

С этими словами старик удалился. Было слышно, как хлопнула дверь его комнаты.

«Не могу же я стоять здесь и ждать рассвета!» — подумала Дао-цзин. Она прислонилась к темно-красным дверям с облупившейся краской и, бессильно склонив голову, вслушивалась в безмолвие ночи. «Куда идти? В гостиницу? Нельзя! К Бай Ли-пин? Тем более! Скоро рассветает, поброжу пока, а потом вернусь». И она устало побрела по улице. Уехав из Динсяня, Дао-цзин ни разу как следует не отдохнула и почти не спала несколько ночей подряд. Напряжение борьбы осталось позади, и нервы ее сдали; бесцельное брожение по ночным улицам еще сильнее утомляло, и ее клонило ко сну. Но ночевать было негде, и она бродила по улицам, бродила до бесконечности. Чтобы не проходить мимо дома, где они жили с Юй Юн-цзэ, Дао-цзин по знакомым улицам побрела к каналу у Гугуна[104]. Прислонившись к столбу на набережной и с трудом преодолевая сон, Дао-цзин смотрела на серебрящуюся гладь воды. В сердце ее была пустота. Она пыталась о чем-то думать, старалась что-нибудь вспомнить, чтобы скоротать время, но это ей плохо удавалось. Небо на востоке начало светлеть. Впервые за долгое время Дао-цзин с тоской подумала о доме, о собственной кровати, впервые со всей полнотой осознала, что такое тепло и любовь семьи. И снова почему-то она вспомнила Юй Юн-цзэ, подумала о двери, мимо которой только что прошла.

«Как-то он там, бедняга! Может быть, страдает, тоскует обо мне!» — подумала она. Легкая угловая беседка дворца в предутреннем тумане казалась ей сказочным чудовищем. Внезапно перед ее глазами снова промелькнула белая холеная рука Лин Жу-цая, подававшего ей бокал, и она невольно с отвращением сплюнула.

Усталость брала свое, и, прислонившись к холодному парапету набережной, Дао-цзин задремала.

Когда она проснулась, на востоке уже пробивались первые лучи солнца. Она облегченно вздохнула и весело зашагала обратно. Однако, вернувшись к общежитию, Дао-цзин увидела, что был всего только пятый час. Она не стала стучаться и, присев у дверей, снова задремала. Неожиданно до ее слуха невнятно донесся слабый, как стук дождевых капель, звук:

— Ма! Мама…

Она очнулась, думая, что слышит это во сне, протерла глаза, но голос не исчез:

— Мама, мама! Где моя мама?..

Послышался плач. Окончательно разогнав дремоту, Дао-цзин поняла, что звуки раздаются где-то совсем рядом. Она встала и отправилась на поиски. Под навесом лавчонки, находившейся напротив общежития, на холодных каменных ступеньках, тесно прижавшись друг к другу, лежали двое малышей. Дао-цзин наклонилась и при слабом свете утренней зари посмотрела на ребят: старшему мальчику было лет восемь-девять, младшему — пять или шесть; их крошечные худенькие личики были грязными, тела детей не прикрывала ни одна тряпка. Малыши, казалось, спали. Но вот младший, заливаясь слезами, снова принялся звать мать.

При виде ребятишек у Дао-цзин сон как рукой сняло. Где они живут? Где их мать?.. Несмотря на то, что стояло лето, в эти предрассветные часы Дао-цзин дрожала от холода, а малыши совершенно голые лежали на холодных камнях. Сердце Дао-цзин разрывалось от жалости. Она склонилась над детьми и тотчас в испуге вскочила: дети горели, как в огне. Она хотела было разбудить и расспросить их, но передумала. Ей невольно вспомнилась гостиница «Пекин», которую она только что покинула, синие бархатные занавеси, разодетые дамы и господа. Она горестно покачала головой и достала пять долларов — все свое состояние. Отделив от них два, она тихонько подсунула их под головы спящих детей и, поспешно вернувшись к общежитию, постучала в дверь.

Проснувшись и увидев стоящую у изголовья кровати Дао-цзин, Сяо-янь лениво произнесла:

— А, это ты… Садись.

Холодность подруги сразу подействовала на Дао-цзин. Она была готова к тому, что Сяо-янь будет сердиться на нее, но не ожидала, что она может так перемениться. Ей стало невыносимо тяжело. Она молча стояла у кровати, глядя прямо в лицо Сяо-янь, и, наконец, проговорила:

— Сяо-янь, ты сердишься на меня из-за тетки? Но пойми, я вовсе не хотела…

— Я не знаю, чего ты хотела! — прервала ее Сяо-янь, зевнув. Она включила свет и надела очки. — Линь Дао-цзин, когда бьешь собаку, не мешает вспомнить о ее хозяине!

Сяо-янь села на скамейку возле кровати и уставилась в окно. Дао-цзин присела у стола. Обе молчали.

— Сяо-янь, ты добрая, ты поймешь, что это был не мой личный выпад… — проговорила, наконец, Дао-цзин. — Тетка относилась ко мне очень хорошо, но у нее такие отсталые взгляды…