Песнь молодости

Служанка принесла письмо. Бай Ли-пин неторопливо распечатала его и принялась читать:

«…Ли-пин, ты, конечно, сердишься на меня. Извини, но я не могла вынести обстановки, в которую попала, и решила убежать. Может быть, тебе нравится эта ослепительная, но бессмысленная жизнь, но, по-моему, она лишь ослабляет волю человека, заставляет его все больше и больше опускаться. Ли-пин, ты когда-то была моим советчиком, у тебя были передовые взгляды… Неужели ты не могла бы жить более интересной жизнью?..»

— Ерунда!

Не дочитав до конца, Бай Ли-пин со злостью изорвала тонкую бумажку на мелкие кусочки:

— Может сказать несколько слов о пролетариате и уж воображает о себе черт знает что! Кричать пустые лозунги все мы умеем!

— Госпожа, там студентка, ждет вещи, — позволила себе напомнить служанка, видя, что Бай Ли-пин со злостью разорвала письмо.

Бай Ли-пин, поняв, что та была свидетельницей ее вспышки, разозлилась еще больше.

— Идиотка! Возьми эти проклятые вещи и отдай ей! Еще спрашивает! — закричала Ли-пин.

Служанка молча взяла саквояж Дао-цзин и вышла. Отдавая его ожидавшей у дверей Ван Сяо-янь, она с любопытством спросила:

— Ты пришла за вещами вчерашней барышни? Послушай-ка, наша госпожа водится все с богатыми, что это она вдруг так привязалась к этой студентке? Оставляла ее жить у себя… Ты только не говори барышне: госпожа как только увидела ее письмо, рассердилась. Ха-ха-ха! Каждому свое. Госпоже она, видно, не потрафила…

Ван Сяо-янь прервала болтливую служанку:

— Хватит, я с вами рассчиталась. Да свидания!

Сяо-янь поставила саквояж в коляску рикши и села сама.

* * *

Господин Пань нежно улыбнулся Бай Ли-пин:

— Деточка, я пойду позвоню.

Он вышел в коридор и повернул за угол, где на стене висел телефон. Назвав номер, он торопливо зашептал в трубку: «Ху? Скорее! Из гостиницы «Литун» только что вышла студентка из Пекинского университета. Надо проследить за ней. Скорей пошли кого-нибудь…. Нет, не она, она может навести на след другой — Линь Дао-цзин. Правильно! А? Что ты говоришь? — Господин Пань приник к трубке, брови его удивленно поползли вверх. — Что? Ты как раз ее и ищешь? Уже долгое время? Вот удача! Эй, Ху Мэн-ань, с тебя за это причитается… Бай Ли-пин? Не болтай ерунды, забавляюсь понемножку. Она ничего, закружить голову умеет! Заходи как-нибудь, выпьем по бокалу шампанского. Ну, ладно, пока!»

Повесив трубку, Пань с довольным видом потянулся, привел в порядок светло-зеленую шелковую пижаму и вернулся в номер. Бай Ли-пин в комнате не было. Он быстро закурил сигарету, вынул из портфеля пузырек с кокаином, насыпал чуть-чуть белого порошка в сигарету и жадно затянулся, потом, прищурив опухшие веки, несколько раз самодовольно кивнул головой:

— Ну что же, прекрасно — все идет как надо!

Глава десятая

Дао-цзин поселилась в небольшом пансионе недалеко от университета. Здесь она решила дожидаться Сюй Хуэй, а также попытаться разузнать, где теперь Цзян Хуа. Она понимала, что люди эти очень хорошие и что она никогда не отойдет от них, тем более, что теперь у нее было больше оснований завоевать их доверие. Днем Дао-цзин занималась самообразованием, не решаясь выходить из дому, и только иногда по вечерам ходила с Ван Сяо-янь на прогулки. Сяо-янь стала намного осторожнее ее; каждый раз, когда они выходили из пансиона, она с беспокойством говорила:

— Берегись этих гоминдановцев! — Она имела в виду Ху Мэн-аня.

— Ничего. Кто меня увидит в такой темноте! — улыбалась Дао-цзин, не придавая значения ее словам.

Улица, ведущая к Гугуну, с обеих сторон была густо обсажена софорами[105]. По вечерам цветы софоры распространяли нежный, пьянящий аромат. Пройдя эту душистую аллею, Дао-цзин и Ван Сяо-янь частенько останавливались у невысокой стенки, ограждавшей канал Зимнего дворца. При бледном свете луны они любовались величественным видом дворца, его высокими крышами, сверкающими желтой черепицей, и монументальностью угловых беседок, торжественно и таинственно возвышавшихся над широким защитным рвом. В минуты этого молчаливого наслаждения красотой они испытывали чувство глубокого благоговения перед древней культурой и великим искусством своей родины и долго стояли молча, погруженные каждая в свои думы.

Но иногда в такие минуты их охватывал необычайный подъем, и, тесно прижавшись друг к другу, они вели между собой нескончаемые беседы. Время от времени Дао-цзин пыталась перейти к темам революции, классовой борьбы, но Сяо-янь сразу же прерывала ее, не давая возможности продолжать.

— Какая ты отсталая — совсем твердолобая! — сердилась Дао-цзин, чувствуя, что ей не удается добиться взаимопонимания.

Но Сяо-янь, хотя и любила Дао-цзин, уважала их дружбу и даже простила подруге ее вину перед теткой, однако в своих убеждениях и взглядах ни в чем ей не уступала. Она надеялась, что Дао-цзин будет уважать ее убеждения и взгляды так же, как это делала она сама по отношению к Дао-цзин. Поэтому она упорно не желала слушать идейных рассуждений подруги. Высокие истины Дао-цзин стали для нее беспокойной, надоевшей темой.