Песнь молодости

Дао-цзин стояла все так же безмолвно, закрыв глаза, словно спала. Что она могла сказать? Губы ее были плотно сжаты, мозг сверлила одна мысль: «Держаться! Стиснуть зубы и держаться! Так делают все коммунисты!»

— Ну, попалась, так терпи!.. — И палач начал свое черное дело…

Дао-цзин держалась. Ее жестоко пытали… Перекладина, вода с перцем… Она так стиснула зубы, что на губах выступила кровь. Сознание то уходило, то возвращалось к ней вновь, но она молчала. И только когда раскаленным железом ей стали жечь бедро, она закричала и потеряла сознание.

Начинало светать, сквозь щели окна, находившегося где-то под потолком, в мрачную и темную камеру пыток проникали слабые лучи света. Два палача торопливо отирали со лба пот, глядя на лежавшую без сознания на полу бледную и окровавленную Дао-цзин.

Один из негодяев вздохнул:

— А эта девочка молодец! Никак я не пойму: почему это китайцы, как только свяжутся с коммунистами, так словно дурман какой на них находит — для своего коммунизма им даже жизни не жалко. А по правде говоря, что может быть дороже жизни?

Другой громко чихнул и окровавленной рукой, которой только что стирал кровь с лавки, почесал шею.

— Ничего не поделаешь. Тут нужно действовать, как говорит председатель Совета Чан Кай-ши: лучше убить тысячу невинных, чем упустить одного виноватого. Убивать! Убивать! Убивать! Вырвать с корнем эту заразу! Изничтожить все красное отребье!

Глава двенадцатая

На третий день Дао-цзин очнулась от тяжелого забытья. Приоткрыв глаза, она застонала от страшной боли… «Я жива?» — подумала она и снова забылась в беспамятстве. Когда спустя некоторое время Дао-цзин опять пришла в себя, ей стоило большого труда вспомнить, где она и что с ней произошло.

— Очнулась? А я так волновалась за тебя! — донесся до уха Дао-цзин тихий ласковый голос.

Дао-цзин повернула голову и при слабом свете, проникавшем через забранное решеткой окно в темную вонючую камеру, увидела бледную, худую женщину, лежавшую на соседней койке.

Собрав все свои силы, Дао-цзин еле слышно проговорила:

— Я еще жива? А вы?..

Увидев, что Дао-цзин заговорила, женщина, не отвечая ей, громко закричала в окно:

— Эй! Кто-нибудь сюда! Раненая пришла в себя! — Повернувшись к Дао-цзин, она продолжала так же горячо, но уже тише: — Пусть они лечат тебя — мы должны бороться за жизнь.

Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на это бледное, но полное энергии лицо. Только теперь она разглядела, что женщина удивительно хороша собой. На вид ей можно было дать лет двадцать шесть — двадцать семь; бледное и гладкое, как мрамор, лицо, большие черные глаза, блестевшие в темноте, словно кристаллы драгоценного камня. «Греческая богиня», — неожиданно пришло в голову Дао-цзин такое далекое от окружающей действительности сравнение.

Она была настолько слаба, что не могла даже пошевелить языком. Ценой огромных усилий Дао-цзин прошептала:

— Спасибо! Не надо врача — все равно мне уже не жить…

Отперев тяжелую железную дверь, вошла надзирательница, за ней тюремный врач с длинными волосами, похожий на преступника. Врач подошел к Дао-цзин и стал снимать с нее окровавленную, изорванную одежду. От страшной боли она снова потеряла сознание.

Когда Дао-цзин очнулась, то первое, что она увидела, были внимательные, озабоченные глаза женщины, смотревшей на нее. Длинноволосый врач по-прежнему стоял рядом; в руках он держал маленький докторский чемоданчик. Взглянув на Дао-цзин, он обратился к женщине:

— На этот раз, пожалуй, все — сознания больше не потеряет. Успокойтесь. Она крепкая. — Повернувшись к Дао-цзин, он улыбнулся ей. — Мне велели лечить тебя — вот я и лечу. Раны не глубокие, кости целы — поправишься быстро.

Прошло еще несколько часов. Дао-цзин поела немного жидкой рисовой болтушки, и силы действительно стали возвращаться к ней — молодость брала свое. Но боль, режущая, жгучая, по-прежнему не проходила: ныл каждый сустав, каждая клеточка тела. Однако Дао-цзин не плакала. Она смотрела на свою красивую соседку и думала: «Что она за человек? Коммунистка?»

— Вот и хорошо! Ешь больше — быстрее поправишься, — с улыбкой проговорила женщина. — А когда совсем придешь в себя, расскажешь, как тебя арестовали и что происходит в городе, — а то сижу здесь и ничего не знаю. Нет, нет! Сейчас ничего не нужно рассказывать. Пройдет дня два — окрепнешь, тогда и поговорим.

В камере находилась еще одна истерзанная пытками совсем молоденькая девушка, и женщина говорила теперь, обращаясь к ним обеим. Сама она, по-видимому, была больна и лежала без движения на жесткой деревянной кровати. Однако глаза ее заботливо следили за Дао-цзин и девушкой. Из камеры в коридор то и дело доносился ее слабый голос:

— Надзирательница! Воды! Девушки хотят пить!

— Эй! Кто там! Надзирательница!

— Послушайте, — обратилась она к вошедшей тюремщице, — принесите что-нибудь поесть — видите, в каком они состоянии.

Когда же та принесла кусок почерневшей кукурузной лепешки и пиалу тухлого овощного супа, на поверхности которого плавало несколько пожелтевших листиков капусты, женщина нахмурилась и сказала: