Песнь песней Стендаля

стараниями иноземных хозяев даже и в тех итальянских кня- жествах, где правили местные мини-самодержцы, сузила пе- ред итальянцем поприще для самоосуществлення пределами опять-таки скорее личными, хотя и тут на каждом шагу он на­талкивается на охранительные запреты. Но здесь, прежде всего — в любви, он, по крайней мере, достаточно волен раскрыть свою исконную непосредственность, порывисто-щедрую энергию, безо­глядное увлечение, перерастающее в поклонение и не подорван­ное торгашеской осмотрительностью. Для Стендаля, уроженца франции, которая, невзирая на все препятствия, мало-помалу вползала в «цивилизацию лавочников», так что «единственной страстью, пережившей здесь все другие, является жажда денег, этого средства удовлетворить тщеславие»,—для француза Стенда­ля соседняя Италия —один из тех уголков Европы, где под спудом уже изживших себя, но ухитряющихся пока сохрапяться порядков, все-таки не столь жестких в здешних карликовых го­сударствах, продолжают бить свежие родники не искаженных ли­цемерием, раскованных, подлинных страстей.

Разумеется, во всех подобных выкладках и тем более в сво­их повествованиях Стендаль не летописец-историограф, и у него свой, собственно писательский «срез» в подходе к жизни. Он — моралист с мышлением историка, и для него важно в первую очередь то, как текущая издалека в национальном русле исто­рия преломляется внутри личности — в заданном ей окружающей обстановкой, вошедшем в ее плоть и кровь способе полагать свое счастье и его добиваться. Погоня за счастьем есть для Стендаля врожденная и всегда действующая пружина человеческих забот, упований и дел, но, будучи вечной, она не одинакова для раз­ных времен и народов, срабатывает так или иначе в зависимо­сти от бесчисленного множества слагаемых, среди которых веду­щие коренятся в толще исторического бытия.

Примерно так выглядела мыслительная подпочва, питавшая за­мыслы всех стендалевских сочинений, в том числе «Пармской обители». Однако сами по себе замыслы — всего лишь намет­ка в голове, пока чистая возможность, которой предстоит обрасти материалом, в каждом случае — другим, быть воплощенной в проис­шествиях, оостоятельствах и неповторимых лицах. И только то­гда, по ходу крайне непростой обработки и переработки, доволь­но однозначный поначалу замысел претворяется в многогранно емкий смысл книги. Попытаться проследить, как он постепенно образуется и проступает все явственнее от страницы к странице «Пармской ооители», значит прикоснуться к веренице ее «загадок», хотя и не значит задаться самоуверенной целью вполне их раз­гадать.

Еще Бальзак, несмотря на кое-какие оговорки, сравнил «Парм- скую обитель» с «огромным зданием», внутренне соразмерным, так что отдельные части совершенно соотнесены с целым — неким мощ­ным строением, увенчанным изящной стройной скульптурой. Но если у самого Бальзака главной скрепой единого романного со­оружения обычно служит событийный узел — своего рода перекре­сток, где сходятся вместе множество лиц, то у Стендаля несу­щий стержень всего — прослеженная от юношеской зари до прежде­временного заката судьба недюжинной, душевно одаренной лич­ности, страстного искателя счастья. Без такой сквозной, все во­круг себя объединяющей жизненной дороги по роковым перепуть­ям эпохи стендалевское повествование рассыпается (и не будь у Стендаля заранее в голове поворотных ее вех, книга, при пора­зительной быстроте работы над ней, вряд ли могла состояться). Все остальные судьбы — скорее тропы, побочные и обозначенные лишь постольку, поскольку они расположены в непосредственной округе и пересекаются со странствиями центрального героя по жизни, препятствуют ему или помогают. Отрезок большой истории, куда вписывается его малая судьба, поверяется тем, благоприя­тен он или состоит сплошь из помех этому пылкому исканию, а сам ищущий, в свою очередь, испытывается на человеческую подлинность и чистоту по тому, достойно ли он ведет себя на столь нелегкой встрече.