Петербург

- "Хорошо это вам говорить "вне себя"; "вне себя" - так все говорят; выражение это - аллегория просто, не опирающаяся на телесные ощущения, а, в лучшем случае, лишь на эмоцию. Я же чувствовал себя вне себя совершенно телесно, физиологически, что ли, и вовсе не эмоционально... Разумеется, кроме того, я был еще вне себя в вашем смысле: то есть был потрясен. Главное же не это, а то, что ощущения органов чувств разлились вкруг меня, вдруг расширились, распространились в пространство: разлетался я, как бомб..."

- "Тсс!"

- "На части!.."

- "Могут услышать..."

- "Кто же это там стоял, ощущал - я, не я? Это было со мною, во мне, вне меня... Видите, какой набор слов?.."

- "Помните, давеча, как я у вас был, с узелком, то я у вас спрашивал, почему это я - я. Вы тогда меня не поняли вовсе..."

- "А теперь я все понял: но ведь это - ужас, ведь ужас..."

- "Не ужас, а подлинное переживание Диониса: ае словесное, не книжное, разумеется... Умирающего Диониса..."

- "Просто, черт знает что!"

- "Успокойтесь же, Николай Аполлонович, вы страшно устали; и устать вам немудрено: столькое пережить за одну только ночь... И не такого свалило бы". - Александр Иванович положил свою руку ему на плечо; плечо перед ним выдавалось на уровне

груди; и плечо то дрожало; Александр Иванович теперь испытывал прямо-таки потребность отделаться от нервно трещавшего перед ним Николая Апол-лоновича, чтобы отдать себе в происшедшем ясный и спокойный отчет.

- "Да я спокоен, совершенно спокоен; теперь, знаете ли, я не прочь даже выпить; бодрость эдакая, подъем... Ведь, вы наверное можете мне сказать, что порученье - обман?"

Этого наверное не мог сказать Александр Иванович; тем не менее Александр Иванович с необычною пылкостью отрезал всего лишь:

- "Ручаюсь..."

ОТКРОВЕНИЕ

Наконец он простился.

Надо было теперь зашагать: все шагать, вновь шагать - до полного одурения мозга, чтоб свалиться на столик харчевни - соображать и пить водку.

Александр Иванович вспомнил: письмецо, письмецо! Сам-то он ведь должен был передать письмецо - по поручению некой особы: передать Аб-леухову.

Как он все позабыл! Письмецо с собою он брал, отправляясь тогда к Аблеухову - с узелочком; письмецо передать он забыл; передал вскоре после Варваре Евграфовне, которая ему говорила, что с Аблеуховым встретится. Письмецо то вот и могло оказаться письмецом роковым.

Нет, да нет!

Не тем оно было; да и то, роковое, по словам Аблеухова, ему было передано на балу; и - какою-то маскою... Маска, бал и - Варвара Евграфовна Соловьева.

Нет и нет!

Александр Иванович успокоился: значит т о письмецо вовсе не было этим, переданным Соловьевой и полученным от Липпанченки; значит он, Александр Иванович Дудкин, непричастен был в этом деле; но - главное: ужасное поручение от особы исходить не могло; это был главный козырь в руках его: козырь, побивающий бред и все бредные его подозрения (подозрения эти опять пронеслись у него в голове, когда он обещался, ручался за партию - за Липпанченко, то есть потому, что Липпанченко был его орган общения с партией); если бы не этот в руках его находящийся козырь, то есть если бы письмецо шло от партии, от Липпанченко, то особа, Липпанченко, была бы особою подозрительной, а он, Александр Иванович Дудкин, оказался бы связанным с подозрительной личностью.

И встали бы бреды.

Только что он сообразил это все и уже собирался пересечь ток пролеток, чтобы прыгнуть в навстречу бегущую конку (трамвая ведь еще не было), как его позвал голос:

- "Александр Иваныч, постойте... Минуточку..."

Обернулся и увидел, что оставленный им за мгновенье пред тем Николай Аполлонович, задыхаясь, бежит за ним чрез толпу - весь дрожащий и потный; с лихорадочным огонечком в глазах он махал ему тростью через головы удивленных прохожих...

- "Минуточку..."

Ах ты Господи!

- "Стойте: мне, Александр Иванович, трудно с вами расстаться... Я вот только скажу вам еще...", - он взял его за руку и отвел к ближайшей витрине.

- "Мне открылось еще... Откровение это, что ли - там, над жестяночкой?.."

- "Слушайте, Николай Аполлонович, мне пора; и по вашему делу пора..."

- "Да, да, да: я сейчас... я секундочку, терцию..."

- "Ну - ну: слушаю..."

Николай Аполлонович обнаруживал теперь своим видом, ну, прямо-таки, вдохновение какое-то; с радости он, очевидно, забыл, что не все еще распуталось для него, и - что главное: жестянница еще тикала, преодолевая без устали двадцать четыре часа.

- "Будто какое-то откровение, что я - рос; рос я, знаете ли, в неизмеримость, преодолевая пространства; уверяю вас, что то было реально: и со мною росли все предметы; и - комната, и - вид на Неву, и Петропавловский шпиц: все выростало,

росло - все; и уже приканчивался рост (просто расти было некуда, не во что); в этом же, что кончалось, в конце, в окончании, - там, казалось мне, было какое-то иное начало: законечное, что ли... Какое-то оно пренелепейшее, неприятнейшее и дичайшее - дичайшее, вот что - главное; дичайшее, может быть, потому, что у меня не имеется органа,