Петербургское действо

— И не говори ты мн про этого хвастунишку, дрянь, выскочку. Вс у него дураки и невжи. Самъ онъ, вишь, все рыло въ пуху, а уже вс науки произошелъ! И перомъ, и карандашемъ, руками и ногами, писать и рисовать уметъ. Вс у него неучи. Ну вотъ, пускай, мужицкимъ дломъ и занимается.

Шепелевъ сталъ было просить дядю, но Квасовъ и слушать не хотлъ.

— Ни-ни. Ты, порося, ничего не смыслишь. Кого жъ гонять, коли не эдакихъ? Чмъ же солдаты хуже его, а орудуютъ и лопаткой, и метелкой. Нтъ, голубчикъ, это у тебя дворянская кровь говоритъ, а у меня мужицкая. Ты этого не забывай.

— Дло не въ этомъ, дядюшка… заикнулся было Шепелевъ.

— Да, не въ этомъ, перебилъ его Квасовъ рзко, и, понюхавъ табаку съ присвистомъ, прибавилъ:- Главное дло въ томъ, что подлецъ — мальчишка. Ухъ, какой подлецъ! И въ тому еще выскочка! Видлъ ты, какъ онъ подъзжалъ въ тотъ разъ къ колбасникамъ-то нашимъ. И откудова взялся, изъ земли выросъ! Какъ бсъ передъ заутреней, вокругъ Фленсбурга увивался да разсыпался мелкимъ бисеромъ. Нтъ ужь, братъ, кто по-нмецки такъ чесать языкомъ уметъ, изъ того пути не будетъ. Ни-ни-ни… Не будетъ!! A коли ему у насъ тяжело, пускай въ голштинское войско переходитъ. Тамъ его за нмецкій хриплюнъ сейчасъ въ капралы произведутъ.

— Коли загоняете работой, такъ, пожалуй, и уйдетъ! сердито вымолвилъ Шепелевъ.

— Ну, ужь тогда онъ мн не попадайся въ голштинскомъ-то мундир, закричалъ Квасовъ. — Убью его изъ собственныхъ рукъ. Былъ у насъ въ полку этотъ срамъ, перешелъ уже въ голштинцы твой нареченный зятекъ, Тюфякинъ, да то совсмъ другое дло. Тотъ пріятель пріятеля пріятельницы. A если молодежь начнетъ бгать изъ россійскихъ полковъ, да длаться голштинцами, такъ это и свту конецъ. И, помолчавъ, Квасовъ прибавилъ ласкове:- A ты вотъ что, порося, брось-ка этого казанскаго нмца, что казанскую сироту изъ себя корчитъ. Не ходи къ нему. Этотъ тоже теб не товарищъ, почитай даже хуже Орловыхъ. Т головорзы, но народъ крпкій, все-таки россійскіе парни. Вонъ Державинъ-то передъ нмцемъ лебезитъ да ползаетъ, а Орловы, какіе ни на есть окаянные буяны, и все-таки, правду скажу, они нмца бьютъ. Дай имъ волю, они его совсмъ искоренили бы. Ну, и дай имъ Богъ за это здоровья и таланъ.

Квасовъ помолчалъ и, нюхнувъ снова, выговорилъ: — Ты, порося, изъ-подъ маменьки, изъ гнздышка выпорхнулъ… Ты не знаешь, что такое нмецъ. A я знаю… Вотъ много вдь на россійскомъ язык бранныхъ словъ… A эдакого слова, чтобы нмца достойно обозвать — нту!.. Вотъ теб Христосъ-Богъ, — нту!! Еще не выдумано!!.

X

Іоаннъ Іоанновичъ былъ изумленъ «финтомъ» своей внучки, т. е. успшнымъ заступничествомъ за Орловыхъ. Вдобавокъ старикъ не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргарит выхлопотать ихъ прощеніе. Старикъ много размышлялъ, но не могъ догадаться, гд и въ комъ сила внучки. Во всякомъ случа, онъ счелъ нужнымъ исполнить общаніе и перевелъ на ея имя одну вотчину.

«Есть ходы при новомъ двор! думалъ онъ. Стало быть, надо къ этой цыганк въ дружбу войти. Вотъ и не плюй въ колодезь. A вдь я ужь наплевалъ.»

Кром того, послдняя бесда его съ молодой женщиной не выходила у него изъ головы. Холостякъ и брюзга поврилъ выдумк красавицы, что она въ близкихъ отношеніяхъ съ какимъ-то старикомъ. Подобныхъ примровъ въ столиц за послднее время было безъ числа. Одинъ изъ первыхъ вельможъ, покойный Петръ Ивановичъ Шуваловъ, подавалъ собой примръ придворнымъ Елизаветы, и его отношенія къ молодой красавиц Апраксиной были извстны всему городу. Старикъ Трубецкой, полицмейстеръ Корфъ, Тепловъ, и много старыхъ сановниковъ, пріятелей Іоанна Іоанновича, были и теперь зазорными примрами. Графиня Кейзерлингъ у генерала Корфа и красивая хохлушка Олеся Квитко у Теплова — предметы ихъ страсти, попеченій и большихъ расходовъ, были извстны всей столиц. Хохлушка была даже принята въ дом Разумовскихъ, а «Козырьлиншу» знала въ лицо и боялась вся полиція гораздо больше, чмъ самого полицмейстера.

Именно одного изъ богатыхъ пріятелей сенаторовъ Скабронскій даже заподозрилъ теперь въ сношеніяхъ съ красивой внучкой, такъ какъ Маргарита была съ нимъ знакома давно.

«Да. Вотъ лихъ…. Внучка! подумалъ, наконецъ, старикъ. Хоть и не родная, не настоящая, не дочка сына родного, а такъ себ, съ боку припека, жаромъ вздуло. A все внучка»….

И старый холостякъ задумывался довольно часто объ этихъ двухъ внезапныхъ открытіяхъ: о значеніи внучки при двор и о старик, ея пріятел.

— Какъ же это я прозвалъ! воскликнудъ онъ однажды, переставъ уже доказывать себ, что Маргарита ему внучка. Съ самаго ея прізда дурачился, въ себ не пускалъ, самъ не здилъ. Все, вишь, за свои карманы опасался…. A чортъ ли въ деньгахъ? Умрешь, все такъ останется! Монахамъ да холопамъ пойдетъ… Старый, ты, тетеревъ, — досадливо кончалъ Іоаннъ Іоанновичъ, зляся уже на себя. Право, тетеревъ! Токуешь на суку и не видишь ничего кругомъ.

Маргарита, посл освобожденія Орловыхъ, къ дду не похала, а послала только сказать человка, что просьба графа дда исполнена.