Петербургское действо

Съ другой стороны, Квасовъ былъ несказанно озлобленъ и оскорбленъ происшествіемъ въ кирасирскомъ манеж. Онъ до сихъ поръ ясно, отчетливо ощущалъ на себ удары Котцау. Хотя онъ сдалъ сдачи бранденбуржцу, сдалъ по-россійски крпко и здорово, — тоже помнить будетъ! — но все-таки Акиму Акимычу стыдно было вспомнить, что его при всей гвардіи отшлепалъ нмецъ такъ же, какъ парнишку какого отшлепаетъ иная баба, поймавшая на огород за кражей гороху. Вернувшись изъ манежа, Квасовъ ршилъ тотчасъ же учиться этой поганой экзерциціи такъ, чтобы въ другой разъ ни Котцау, ни иной какой, не могли бы уже его побить. «Неужто русскому нельзя и въ этомъ нмца за поясъ заткнуть?»

— Оплевалъ, просто оплевалъ! повторялъ Акимъ Акимычъ по сту разъ на день, ходя изъ угла въ уголъ своей комнаты и пожирая носомъ щепоть за щепотью.

Собравшись усиленно приняться за уроки фехтованія, Квасовъ сталъ предлагать своему племяннику тоже учиться. Если кто увидитъ, соображалъ Квасовъ, что къ нимъ таскается помощникъ Котцау, Шмитъ, который мастеръ самъ, то пускай подумаетъ, что Шепелевъ учится, а не онъ.

Юноша, всегда грустный, наотрзъ отказался учиться: не до того ему было.

Но вдругъ произошла рзкая перемна, словно чудо какое. Шепелевъ выздоровлъ. Въ сумерки прискакалъ онъ на преображенскій дворъ на своей сильно взмыленной лошади, бросилъ ее конюху и вихремъ влетлъ къ дяд въ квартиру. Когда ихъ кухарка отворила ему дверь, юноша постарался сдлаться какъ можно грустнй и мрачнй, но, разумется, не съумлъ: слишкомъ сіяло лицо его, слишкомъ блестли, искрились красивые синіе глаза. Шепелевъ, входя, думалъ, что состроилъ свое лицо мрачне ночи, а Квасовъ, взглянувъ на племянника, чуть не выронилъ тавлинку изъ рукъ.

— Что такое? Что случилось? вымолвилъ онъ.

— Ничего, дядюшка! даже удивился Шепелевъ.

— Чему радуешься?

— Ничему, дядюшка…

Какъ Квасовъ ни просилъ, племянникъ однако ничего не сказалъ ему.

— Ну, не говори, слегка обидлся Акимъ Акимычъ, — Богъ съ тобой. Радъ, что хоть рыло-то у тебя повеселло. A что рыло твое въ пуху и не хочешь ты мн сказать, что это за пухъ и кого ты скушалъ, это твое дло! Если это отъ бабы какой, — теперь только будто догадался Квасовъ, — то пущай. Только одно скажу, не слдъ было такъ долго нудиться изъ-за пустяковины, а теперь не слдъ тоже и бситься.

— Ахъ, дядюшка, я готовъ бы на луну прыгнуть! воскликнулъ Шепелевъ.

— Это пустое дло, можно, въ твои годы даже очень легко, съострилъ Квасовъ.- A вотъ назадъ-то попасть, на землю, бываетъ очень мудрено… всегда расшибешься до полусмерти.

— Да я, можетъ, тамъ ужь и останусь.

— Давай Богъ! разсмялся Акимъ Акимычъ.

Юноша расцловалъ Квасова на об щеки, весело попросилъ прощенія, общая современемъ все разсказать, и затмъ выскочилъ и побжалъ къ Державину.

Квасовъ, хотя и бранился, и дурно отзывался о Державин, однако все-таки устроилъ такъ, что молодого рядового уже не гнали на работы, но за то часто ставили на часы и на-всти.

Шепелевъ откровенно разсказалъ другу все съ нимъ случившееся. Державинъ выслушалъ его, покачалъ головой и выговорилъ:

— Что кому. У всякаго своя забота!

— Ну, а твои дла? весело выговорилъ Шепелевъ.

— Что мои дла! былъ у Фленсбурга, далъ онъ мн нсколько нмецкихъ бумагъ перевести на россійскій языкъ и общалъ заплатить щедро. Да что мн деньги, не то мн нужно.

— Ну, а пасторъ?

— Былъ и у Гельтергофа. Дло, кажется, ладится. Общалъ мн, что какъ государь передетъ въ Ораніенбаумъ, то захочетъ увеличить голштинское войско и будетъ принимать всхъ желающихъ, кто только знаетъ по-нмецки. Но когда еще это будетъ… Черезъ мсяцъ или два.

Щепелевъ, прежде особенно лниво учившійся по-нмецки у своего пріятеля, за послднее время сталъ учиться гораздо прилежне и сдлалъ огромные успхи. Разумется, это случилось потому, что «она» говорила преимущественно на этомъ язык, это былъ почти ея родной языкъ и сдлался теперь милымъ языкомъ Шепелева. Теперь онъ уже самъ пришелъ бы въ неподдльный ужасъ, если бы кто-нибудь на этомъ дивномъ и миломъ язык сказалъ: «нихтъ-михтъ».

И когда теперь Державинъ предложилъ пріятелю заняться урокомъ, то юноша согласился и съ восторгомъ принялся за нмецкую книгу. Его душевное настроеніе, ликующее, восторженное, сообщилось понемногу и пріятелю. И на этотъ разъ до поздней ночи раздавался въ коморк рядового преображенца гулъ двухъ голосовъ, бормотавшихъ на ненавистномъ всмъ язык. Даже сосдъ Державина, солдатъ Волвокъ, пришелъ, хотлъ было прилечь на кровати, но не выдержалъ. Этотъ проклятый хриплюнъ такъ гудлъ у него въ ушахъ, что Волковъ злобно плюнулъ, слзъ съ своей кровати и ушелъ спать внизъ.

— Черти! бормоталъ онъ, укладываясь внизу. — Понравился теперь! Вс учатся. A вотъ, погоди, можетъ васъ, охотниковъ до нмечины, скоро всхъ передавятъ. Алексй Григорьевичъ вчера еще сказывалъ, примчать кто изъ офицеровъ — нмцевъ угодникъ и запомнить, чтобы изъ рукъ не ушелъ, когда время приспетъ.

На другое утро урокъ снова былъ возобновленъ. Шепелевъ уже учился съ остервненіемъ, ожидая теперь всякій день возможности говорить съ «ней» на ея язык.