Петербургское действо

— Государь приказалъ… Завтра будетъ указъ всмъ высшимъ чинамъ гвардіи, даже фельдмаршаламъ, быть въ строю и бывать на всхъ экзерциціяхъ и во всхъ караулахъ. Всмъ отъ послдняго сержанта до генерала.

— Что-о?! воскликнули вс въ разъ.

— Да. ду вотъ къ Никит Юрьевичу съ указомъ, лично привести сейчасъ на плацъ преображенцевъ.

— Стараго филина, подломъ. A гетмана жаль, сказалъ Ласунскій.

— Трубецкаго? Разумется, не жаль!

— Да онъ съ тхъ поръ, что генералъ-прокуроромъ, шпаги въ руки не бралъ! воскликнулъ кто-то.

— Вспомнитъ небось, какъ подъ ружье поставятъ! воскликнулъ, смясь, Перфильевъ.

— Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день! захохоталъ Алексй Орловъ. Фельдмаршаловъ да генералъ-прокуроровъ будутъ скоро навсти ставить!

— Разумется, коли укажутъ! сказалъ сухо Перфильевъ, отъзжая отъ молодежи.

Въ кучк офицеровъ наступило гробовое молчаніе… Нкоторые переглядывались.

— A видли лицо гетмана? Бле скатерти! тихо сказалъ Пассекъ.

— Да, у него теперь на душ кипитъ.

Алексй Орловъ наклонился къ брату и шепнулъ ему на ухо:

— A гетманъ-то нашъ теперь! А?!

— Пожалуй, что и такъ! отвчалъ Григорій вслухъ и, увидя на крыльц своего дома Теплова, подошелъ съ вопросомъ:

— Ну что, Григорій Николаевичъ, графы теперь поподатливе будутъ?

— Встимо! отвчалъ весело Тепловъ. — Это еще лучше моего ареста.

XXXIX

Въ тотъ же вечеръ вс три брата Орловы, взявъ съ собой и молоденькаго кадета Владиміра, а съ ними Ласунскій, Пассекъ и Талызинъ весело пообдали въ трактир и уже вечеромъ вышли на улицу.

Майская ночь была великолпна: тихая, теплая и ясная. Полная луна на неб свтила такъ ярко, что на двор было свтло, какъ днемъ. Всмъ поневол захотлось пройтись пшкомъ и они отправились бъ берегу Невы, по направленію ко дворцу принца Жоржа.

Талызинъ, флотскій офицеръ, обожавшій море, предложилъ воспользоваться чудной ночью и затишьемъ и прокатиться въ лодк.

Вс единодушно согласились, только одинъ Григорій Орловъ сталъ отказываться, чувствуя страшную усталость. Онъ отсутствовалъ всю ночь изъ дому, вернулся со свиданія только въ шесть часовъ утра. Этого никто не зналъ и не видалъ, кром стараго Агаона, который его каждый разъ упрямо дожидался одтый и съ фонаремъ на стол. Теперь онъ чувствовалъ себя усталымъ на столько, что уже мечталъ только объ одномъ — очутиться въ постели.

— Нтъ! воскликнулъ Алексй. — Ужь хать, такъ всмъ хать! И ты ступай! A коли разберетъ сонъ, ложись въ лодк и спи.

— Что жъ съ вами длать! Подемъ….

Вся компанія направилась вдоль набережной по направленію пристани, помщавшейся противъ мыса Васильевскаго острова. Здсь всегда бывали рыбаки и всякія лодки.

Талызинъ, какъ знатокъ, выбралъ самую большую лодку. Вс вошли, разслись и взялись за весла.

Алексй Орловъ слъ переднимъ гребцомъ и взялъ два огромныхъ весла. Талызинъ слъ къ рулю. Только Григорій отказался грести на отрзъ, умостился за братомъ на самомъ носу лодки и, подложивъ себ подъ голову снятый Алексемъ мундиръ, тотчасъ улегся…

И лодка стрлой понеслась внизъ по теченію, благодаря бойкимъ взмахамъ гребцовъ и сил быстраго теченія. Въ десять минутъ лодка была уже на взморь. И сразу развернулось предъ ними, будто обхватило ихъ въ огромныя объятья, просторное, спокойное и необозримое лоно водъ, перерзанное пополамъ лунной сверкающей полосой. Будто серебряная, но зыбкая и обманчивая дорога — по ровному, по темному и невдомому царству! Будто символъ жизни нашей!

Талызинъ, сидвшій лицомъ къ великому простору, глянувшему вдругъ на нихъ среди ночи и затишья, не выдержалъ:

— Стой! вскрикнулъ онъ. — Убирай весла! Вс повиновались.

— Поворачивай голову! смясь, скомандовалъ онъ. — Гляди, а чувствуй. Гд лучше? У васъ или у насъ? Въ казарм или на корабл?

Вс обернулись и никто не сказалъ ни слова. Вс залюбовались тихимъ таинственнымъ просторомъ водъ. И на всхъ повяло чмъ-то чуднымъ, новымъ, чего нтъ въ город, нтъ въ пол….

— Гриша, сказалъ наконецъ Алексй, — гляди, что за диво? Знаете, ребята… Чудно! Просто хоть молиться. Гриша!

— Отстань! А молиться хочешь, такъ и меня помяни, а я спать хочу, промычалъ тотъ въ отвтъ.

— Ну, матросы, за весла! скомандовалъ Талызинъ. — Мы еще съ полверсты двинемъ въ море, а тамъ назадъ.

И лодка снова понеслась по гладкой, незыблемой поверхности. Только весла, всплескивая соду, нарушали общій сонъ и затишье, и будто серебромъ посыпало по бокамъ лодки, да серебристый слдъ вился за ней, какъ хвостъ и, расходясь въ об стороны, страшно разростался, но все-таки пропадалъ и умиралъ въ безбрежномъ и живомъ простор.

Гребцы, налегая усердно на весла, молчали; всякій думалъ свою думу, сознавая, что ставитъ судьбу свою на карту….

Григорій Орловъ тоже, скорчившись и согнувшись на дв лодки, думалъ свою думу. Онъ думалъ о томъ, какъ много перемнъ совершилось за послднее время. Онъ вспоминалъ двадцать четвертое апрля, которое теперь на всю жизнь останется у него запечатлннымъ на сердц. Онъ почти не шутилъ, когда говорилъ старому ошк, что закажетъ мраморную доску, выржетъ на ней это число и будетъ поклоны класть.

«И для Фридриха — это число важное! Трактатъ мирный его сочиненія одобренъ…»