Петербургское действо

Шепелевъ встртилъ въ одной изъ шеренгъ уже знакомое ему теперь лицо одного рядоваго, который весело кивнулъ ему головой и усмхнулся дружелюбно. Это былъ вчерашній ночной пріятель — Державинъ.

Ученье, благодаря сильному морозу и тому, что маіоръ Воейковъ былъ чмъ-то озабоченъ и не въ дух, продолжалось очень не долго.

Шепелевъ, какъ только могъ, скоре отдлался отъ экзерциціи ружьемъ и своего флигельмана учителя. Ему хотлось поскоре повидаться со своимъ ночнымъ товарищемъ по караулу и передать ему все, что съ нимъ, у принца, случилось посл его ухода. Но молодаго рядоваго уже не оказалось на плац.

Розыскать Державина въ лабиринт казармы, похожей на какой-то вертепъ, переполненный людомъ, солдатами, бабами и ребятишками, было дло не легкое. Молодой человкъ около получаса разспрашивалъ, гд живетъ рядовой Державинъ. Вдобавокъ никто не зналъ фамиліи вновь прибывшаго въ полкъ рядоваго. A имя и отечество дворянина-солдата Шепелевъ самъ не зналъ. Пришлось давать примты розыскиваемаго товарища.

Наконецъ, одна толстая женщина, мывшая въ корыт тряпье, отозвалась сама, услыхавъ разспросы Шепелева.

— Это нашъ барченокъ… Гаврила Романычъ звать? спросила она фальцетомъ. Его, кажись, эдакъ, Державинымъ зовутъ.

— Да, Державинъ. Недавно пріхалъ изъ Казани.

— Ну, вотъ! Я тебя провожу родной мой.

И толстйшая баба, съ тонкимъ дтскимъ голоскомъ, провела Шепелева чрезъ весь корридоръ и ввела по грязной и мокрой лстниц, съ хлебавшими и провалившимися ступеньками. Въ темныхъ сняхъ она показала ему на большую круглую щель, изъ которой падалъ ясный, блый лучъ свта и серебрянымъ пятномъ упирался въ полъ.

— Вотъ, родненькій мой, туточка и Гаврилъ твой Романычъ. Тута первый семейникъ нашего унтера Волкова и есть. Тамъ и твой Романычъ кортомитъ…

И баба, пропустивъ Шепелева впередъ, стала спускаться, спша къ своему длу.

Шепелевъ хотлъ отворить дверь, но не находилъ, шаря рукой въ темнот, ни крючка, ни щеколды, ни чего-либо, за что могъ бы ухватиться.

Онъ постучалъ и сталъ ждать никто не шелъ; онъ хотлъ опять стукнуть, но услыхалъ вдругъ, хотя вдалек отъ двери, голосъ Державина, который кричалъ нетерпливо.

— Ну, потомъ! потомъ!!

Кто-то, очевидно, женщина, отвчала что-то неслышное и запертой дверью.

Затмъ снова раздался громкій, убдительный голосъ Державина:

— Да я-то почему же знаю, голубушка! Ну, сама ты посуди. Я-то почему же знать могу?.. Глупая же ты баба! Право.

Шепелевъ началъ опять стучать въ дверь, но прислушавшись, не идетъ ли кто отворять, услыхалъ только снова голосъ Державина, кричавшаго уже нетерпливо и сердито:

— A и я! А и ты! A и мы! A и онъ!.. Нешто человкъ такъ говоритъ, это птица такъ кричитъ… Птица, птица, а не человкъ!..

Шепелевъ сталъ стучать кулакомъ.

— Тяни пальцемъ-то… За дыру-то потяни, раздался чей-то басистый голосъ изъ-за двери.

Шепелевъ просунулъ палецъ въ замасленные жирные края дыры и, потянувъ, легко отворилъ дверь.

Передъ нимъ былъ снова небольшой корридоръ и перегородки. Здсь было, однако, немного чище.

— Гд тутъ комната Гаврилы Романыча? спросилъ Шепелевъ, увидя чрезъ первую же отворенную дверь лежащаго на кровати унтера.

— Сюда, сюда… раздался голосъ Державина изъ-за другой перегородки.

И молодой человкъ вышелъ къ гостю въ коротенькомъ нагольномъ тулупчик. За ухомъ его торчало большое гусиное перо.

— Здравствуйте, Дмитрій Дмитричъ… Спасибо вамъ, что пришли, пожалуйте! И онъ ввелъ Шепелева къ себ. — Какъ вы пролзли въ мою щель, въ мою камору, или, врне, выразиться въ эту Гомору.

— Меня проводила баба. A то и во вкъ бы не добрался…

Въ маленькой горниц Державина, на маломъ саженномъ пространств, между двухъ перегородокъ, стояла кровать, покрытая пестрымъ одяломъ, сшитымъ заботливой и терпливой рукой изъ сотни разноцвтныхъ клочковъ ситца, въ углу помщался маленькій столъ съ нсколькими вещицами, съ десяткомъ книжекъ и тетрадокъ, а по среди нихъ стеклянная баночка съ чернилами и блюдце съ пескомъ… Въ другомъ углу, на полу, стоялъ красный сундукъ, обитый оловянными вырзками и бляхами и расписанный лиловыми цвточками. На немъ лежали снятый мундиръ, камзолъ и шляпа рядоваго. У потолка надъ столомъ висла темная икона и торчала запыленная верба. Надъ кроватью, пришпиленная булавками къ доскамъ перегородки, висла, загибаясь углами, срая большая картинка, изображавшая императрицу Елизавету Петровну въ корон и порфир. Это была работа самого Державина, сдланная перомъ очень искуссно.

— Вотъ-съ, занимаюсь… Письмо пришла просить написать, сказалъ Державинъ, указывая на женщину лтъ сорока, которая собиралась уходить при появленіи Шепелева.

— Я изъ корридора слышалъ, какъ вы горячились…

— Я имъ часто такъ — къ сродникамъ пишу… и всегда въ горячк…

— Вы писанье-то оставьте у себя Гаврилъ Романычъ, сказала женщина. Я ввечеру зайду.

— Да, да, ужъ ступай, Авдотья Ефимовна! Успется, не горитъ вдь! отвчалъ Державинъ.

— A то вы и сами безъ меня отпишите. A то у насъ стирка велика. Насилу къ Благовщенью управимся. Вы сами то лучше, родимый.

— Какъ можно, голубушка! Разв я могу знать, что теб писать?