Петербургское действо. Том 1

Он говорил всегда про себя, что он столбовой дворянин, не зная, однако, что это, собственно, значит. Имя его было Иван, отца его звали также Иваном, но никто из знакомых, а еще менее из холопей, издавна не смел называть его Иваном Иванычем. Холоп за такое преступление был бы наказан нещадно «езжалами», розгами, моченными в квасе, а то и «кошками». Знакомый или приятель за такую дерзость, неумышленную, получил бы строгую отповедь, а умышленную – был бы просто выгнан вон из дому.

Графу пожелалось еще в незапамятные времена, и он добился, чтобы все звали его не иначе как Иоанн Иоаннович. Под этим именем все и знали старика. И человеческий слух настолько раб привычки, что если б кому-нибудь из обширного круга знакомых Скабронского назвали графа Ивана Иваныча, то вряд ли кто-либо по этому имени догадался и понял, о ком идет речь. Да всякому было бы теперь даже и странно выговорить: граф Иван Иваныч Скабронский. Старик вельможа так объяснял свою прихоть:

– Святого, такого чтоб Иваном звали, и в святцах нет! Есть Иоанн! Холоп может быть Иваном, Ивашкой, Ванюшкой, а дворянину кличкой зваться не приличествует. Эдак, пожалуй, иного назовут и Ванюшкой Ванюшковичем! А коли есть дворяне, кои позволяют, как вот Неплюев, сенатор, звать себя Иваном Иванычем, так вольному воля, спасенному рай. Я им не указ, и они мне не пример.

Графу Иоанну Иоанновичу было, по собственному признанию, лет семьдесят, на вид же гораздо менее; а в действительности он родился в год смерти царя Федора Алексеевича, и, следовательно, ему было теперь около восьмидесяти лет. Года эти положительно невозможно было дать графу по бодрому и молодцеватому его виду.

Граф Скабронский был высокий и сухой старик, державшийся прямо и как-то надменно, с крепкими руками и ногами, с белым лицом, почти без морщин. Недаром, видно, с двадцатилетнего возраста обтирался он ежедневно льдом с головы до пят и ел поутру ячменную кашу, по прозвищу «долговечная», а вечером простоквашу, которую запивал большим ковшом браги, и, чуть-чуть во хмелю от нее, шел он опочивать веселый, бодрый и ласковый с холопями, а особенно ласковый с той, которую называл «лебедь белая».

У графа Иоанна Иоанновича не было родственников, за исключением одного внука, полуродственника. Отца и мать он потерял еще в юности и хорошенько не помнил, когда именно это случилось; но это и не могло быть интересно.

Когда государь Петр после неудачного приступа к Азову строил суда на реке Воронеж, то в числе пригнанных на работы мастеровых находились два брата Скабронских, оба подмастерья-столяры родом из города Романова. Старшему, Стеньке, было шестнадцать лет, второму, Ваньке, тринадцать лет. Оба парня оказались в строении искуснее многих взрослых и мастеров. Старший сделался близким лицом Петра Алексеевича и не отлучался от него до самой смерти своей. За год до кончины Петра Великого, благодаря брату Степану, любимцу государя, и Иван Скабронский стал дворянином и графом и долго пережил его. А благодаря тому, что держался всегда в стороне ото всех партий столицы и двора, прожил счастливо в Петербурге три четверти столетия. На его глазах сменялись государи и государыни, немцы и русские, фавориты и временщики – одни возвышались, другие падали и уезжали в ссылку, одни вымирали, другие нарождались… А он сидел и сидел в Петербурге на Васильевском острове, на набережной Невы, в своем доме, и спокойно взирал на круговорот, совершавшийся около него и на его глазах. Судьба других лиц его научала и воспитывала, и он пользовался теми уроками, какие судьба давала Меншиковым, Волынским, Минихам, Биронам, Бестужевым.

«Чем выше влезешь, тем больнее свалишься!» – думал и говорил Иоанн Иоаннович.

Не только люди, а даже дом, находившийся рядом с его домом, был игрушкой судьбы, а для него образчиком времени и назидательным примером.

Дом этот, великолепный и богатый, на его глазах переходил из рук в руки – дарился, конфисковался, передавался, опять отбирался. Иногда он долго стоял пустой и ничей, не принадлежа никому, так как хозяин был в свой черед в ссылке в Пелыме или в Березове, а новый фаворит или временщик еще хлопотал только о приобретении конфискованного. Дом этот, будучи, наконец, конфискован у сосланного Миниха, обратился в больницу.

– Слава тебе господи! – сказал граф, узнав об этом. – Авось нынешнего моего соседа никуда не сошлют. Хоть и невесел этот сосед, да все лучше, чем немец какой, с которым из-за одного соседства как раз тоже угодишь на Белое море.

Граф, бывший на службе всю жизнь «по долгу дворянскому», ничем не заявил себя ни при воинских, ни при статских делах, но был по очереди хорош со всеми временщиками и хорошо принят ко всем очередным дворам.

И так прожил он до седьмого царствования.

У графа не было ни одного врага во всю его жизнь, но зато в восемьдесят лет от роду он не имел, да и припомнить не мог в прошлом ни одного истинного друга.