Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Впрочем, это не мешало Кропоткину лично участвовать в разоблачении полицейских агентов. В октябре 1908 года, по просьбе Веры Фигнер и по приглашению партии эсеров[1536], он отправляется в Париж, чтобы вместе с другими авторитетнейшими фигурами русской революционной эмиграции, самой Фигнер и Германом Александровичем Лопатиным (1845–1918), в качестве члена «третейского суда» расследовать обвинения в клевете, которые были выдвинуты партией против Бурцева. Сам Бурцев дал согласие на участие Кропоткина в этом «суде». Эсеры были возмущены тем, что разоблачитель обвинил в сотрудничестве с царским Охранным отделением лидера Боевой организации Партии социалистов-революционеров Евно Фишелевича Азефа (1869–1918). Социал-демократ Петр Алексеевич Хрусталев-Носарь (1877–1919), бывший первый председатель Петербургского Совета рабочих депутатов, сообщил Петру Алексеевичу, что эсеры не возражают против того, чтобы Кропоткин председательствовал на этом «третейском суде»[1537].

Сам Кропоткин счел дело Азефа «ужасным», полагая, что, к сожалению, ничего невероятного в таком провокаторстве нет. Он и Лопатин готовы были принять выводы Бурцева и признать Азефа провокатором[1538]. Вера Фигнер вспоминала, что во время «суда» Кропоткин дважды говорил ей, «что в революционном движении не было случая, чтоб многократные указания на предательскую роль какого-либо лица не оправдывались на деле»

[1539]. «Я посмотрел на старика Кропоткина. Он как судья ни одним жестом, ни одним словом не выказал мне сочувствия, но я чувствовал, что он весь на моей стороне»[1540], – вспоминал Бурцев. Относясь к этим обвинениям весьма серьезно, Кропоткин даже потребовал, чтобы представители ЦК эсеров представили хранившиеся в Финляндии письма, на которые они первоначально ссылались как на доказательство невиновности Азефа[1541].

Первое заседание «третейского суда» проходило 10 октября на квартире старого народовольца и члена ЦК партии эсеров Ильи Адольфовича Рубановича (1859–1922), но затем чаще всего «судьи» собирались на квартире одного из лидеров эсеровской Боевой организации Бориса Савинкова, в доме № 4 по улице Алезии. Обвинителями против Бурцева выступали ведущие деятели Партии социалистов-революционеров: Чернов, Натансон и Савинков[1542]

. Однако Бурцев огласил признание бывшего директора департамента полиции Алексея Александровича Лопухина (1864–1928) о том, что Азеф действительно получал деньги от полиции как платный агент. После этого «суд» был прерван Петром Алексеевичем, по поручению Лопатина и Фигнер заявившим, что «больше нам делать нечего: дальнейшее должно перейти в руки самой партии»[1543].

Он возвратился в Лондон и в письме к Бурцеву поздравил его с победой в этом печальном «деле»[1544]. В другом письме он советовал Бурцеву, планировавшему написать брошюру о провокаторской деятельности Азефа, не выплескивать раздражение на партию эсеров в целом. Вина их очень велика, но ошибаться свойственно людям – особенно людям действия. Поберегите их партию, чтобы не было паники»

[1545]. Но не стоит думать, что отношение Кропоткина к эсерам осталось прежним – недоверие к ним только усилилось. Неоднократно в своих письмах он отказывался верить их версиям о разоблачении очередных провокаторов, подозревал в сокрытии очень печальной правды, двойной игре[1546]. «Между прочим, меня мучит один вопрос: знали [ли] Ч[ернов] и Н[атансон] о том, что Азеф состоит в полиции, и смотрели на него как на своего великого Клеточникова[1547], – или нет?»[1548]

 – признавался он Бурцеву.

Затем в 1909 году последовало громкое разоблачение Бурцевым старого сотрудника полиции – Авраама-Арона Геккельмана, известного также под фамилиями Ландезен и Гартинг. Тайный агент Департамента полиции, в 1885 году за границей он внедрился в ряды революционеров. В 1890 году Геккельман организовал в Париже подпольную мастерскую по производству бомб, готовя покушение на Александра III. Но фактической целью его работы было поднять во французской печати волну возмущения деятельностью народовольцев, вынудив французские власти выслать политэмигрантов[1549].

Цепь все новых и новых разоблачений провокаторов потрясла Кропоткина. «Но что же это такое? Революция – спорт! "А заберут – к ним перейду!" Спорт навыворот пойдет. Берет сильная охота все это написать. И тут же вопрос: "К чему?" – "Теперь я понимаю все!" Понимаю, почему мы не были нужны в русском движении! Когда всеми партиями руководят Азефы, люди, всерьез делающие революцию, – «лишние люди»!»[1550] Эти отчаянные строки из письма к Марии Гольдсмит лучше всего говорят о настроении Кропоткина. И во многих его письмах друзьям за 1908–1909 годы поднимается тема провокаторов, предательства, азефовщины.