Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Интересный эпизод всплывает в переписке Кропоткина с Марией Гольдсмит. В ноябре 1905 года Бурцев известил Кропоткина о том, что Лев Дмитриевич Бейтнер, член женевской группы «Хлеб и Воля», разоблачен как тайный агент полиции. Его раскрыла попытка вербовки одного из революционеров. Кропоткин припомнил эпизод в поведении Бейтнера, который насторожил Софью Григорьевну и его самого: «Скажу только, что Соня без всякой причины, а так, в силу общих соображений, не раз изъявляла серьезное в нем сомнение – нехороший, мол, человек: серебряные ложки пересчитывает по уходе товарищей! Не настоящий…»[1529]

И те, кто дал согласие на сотрудничество с полицией, стремясь освободиться из тюрьмы, ссылки, спасти себя, вызывали у Кропоткина недоверие и желание держаться подальше. Это как минимум.

Весьма характерная история произошла с Николаем Карловичем Паули, революционером-народовольцем, который, желая освободиться из ссылки, выразил согласие стать агентом тайной полиции. После успешного побега из ссылки Паули оказался за границей. Затем, появившись в 1900-е годы в Париже и вступив в эсеровскую Аграрно-социалистическую лигу, он начал двойную игру с полицией, дав согласие на сотрудничество с главой заграничной агентуры Департамента полиции МВД П. И. Рачковским. Вскоре он рассказал о своем решении и раскрыл его мотивы – подготовка убийства Рачковского.

Это вызвало скандал, о котором Кропоткин вел переписку с Марией Гольдсмит. Он был решителен и беспощаден: «Я совершенно и абсолютно отказываюсь иметь с ним, прямо или косвенно, какие бы то ни было дела. Мы не можем и не имеем никакого права по отношению к нашим товарищам относиться спустя рукава к подобным выходкам. Продолжая с П[аули] сношения, мы этим самым поощрили бы его и возможных подражателей к подобного рода штукам, и я удивляюсь одному, каким образом Паули после такой ошибки (пусть будет это ошибка, если хотите) сам не понял того, что в революционных кружках ему делать больше нечего, и давно сам не уехал в Америку начать там новую жизнь»[1530]

. Сама попытка «вступать в переговоры со шпионами», с полицией, как и согласие вести двойную игру, были недопустимы для Кропоткина. «И ни в каком случае не имеем мы права покрывать Паули, сохраняя с ним личные сношения, а тем более политические»[1531], – делал он вывод. «Личными симпатиями мы в данном случае не имеем права руководствоваться, это было бы преступно

»[1532]. Дело завершилось исключением Паули из Аграрно-социалистической лиги[1533].

Ненависть к шпионам у Кропоткина была почти что физиологической. Яновский вспоминает, что однажды после лекции в Бернер-стрит-клаб Петр Алексеевич почуял шпиона в одном из задававших вопросы. То ли содержание вопроса, то ли тон заставили Кропоткина насторожиться. «Лучезарную улыбку», с которой он отвечал слушателям смыло с его лица так, как цунами сметает пляжный антураж. «Оно вдруг стало хмурым, потом бледным и красным». Он ответил всем, кроме этого человека, а затем покинул зал, заявив Яновскому у выхода: «Я не могу находиться ни одной минуты под одной крышей со шпионом, и с предателями не спорят»[1534]

. Впоследствии оказалось, что Кропоткин был прав. Больше шпиона в Бернер-стрит-клаб не пускали.

Но в ближайшие годы после Первой русской революции Петру Алексеевичу пришлось больше всего заниматься вопросами борьбы с провокаторством в революционном движении. Кропоткина беспокоило то, что публичное и громкое разоблачение провокаторов может нанести ущерб репутации революционного дела. В письме к Бурцеву он возражал против преждевременного напечатания материалов, разоблачавших бывшего народовольца Николая Петровича Стародворского (1883–1925). «Опубликование таких документов – помимо того, что оно вызовет двоякое толкование, за и против (этого не избежишь), нанесет полнейший удар всяким начинаниям здесь, в Англии, и в Америке», в том числе сбору средств и кампании солидарности с революционерами в России, писал Кропоткин. Ведь скажут, «что мы дали себя по доброте надуть проходимцам. Вообще люди скажут: да вы, в своем движении, между дюжиной человек и то разобраться не можете!» Старый революционер предлагал в случае полной доказанности вины негласно «обезвредить человека», «заставить его исчезнуть», «умереть политически, а разоблачения не печатать»[1535].