Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Вскоре все захлебнулось. Подавление юнкерского восстания, откат войск Керенского, разговоры об однородном правительстве, ослабившие на время партийную междоусобицу, – многое способствовало этому. Очевидцы не разглядели лиц участников событий, это неслучайно. Уличный протест 27–29 октября – это движение плохо управляемой, аморфной массы, слабое и обреченное. Отражало ли оно пульс всего Петрограда, заявляло ли о том, о чем думал всякий в те дни, – сказать трудно. Несомненно, большая часть горожан не мешала большевистскому перевороту, за Керенским шло очень мало людей. Отсутствие широкого протеста – следствие разных причин, и не только политических. Непросто говорить и о свидетельствах, запечатлевших «революционный восторг» в октябре 1917 г. Многим из них позднее без достаточных оснований был придан политический оттенок. Отказ низших служащих бастовать (едва ли политическое решение) рассматривалось как одобрение переворота. Заявление верхушки профсоюзов выдавалось за мнение всей профессиональной группы. Пробольшевистские заводские резолюции (из коих особо сомнительны единогласные) оценивались как точное отражение настроения рабочих.

Разумеется, проблема «октябрьских» симпатий масс неизмеримо сложнее. Желание изменить жизнь к лучшему, приблизить «настоящий день» было всеобщим и широким – это несомненно, и видно сразу, едва касаешься подлинных документов той эпохи. Но существовали и особые политические ритуалы в послефевральской России. Низовые устремления были оформлены партийными резолюциями, каждая из которых по-своему их «углубляла» и видоизменяла, дополняла десятками политических оговорок, обусловленных тактическими приемами борьбы. Элементарный низовой протест, едва возникнув, сразу же облачался в идеологические одежды, шлифовался, переводился на другой язык и направлялся как оружие против политических врагов. Разглядеть под этими наслоениями первичное движение очень трудно – ведь и сами массы пользовались предложенными им клише, унифицируя ими свои неотчетливые и аморфные политические представления.

Что несомненно – это то, что стиль простых, насильственных и волюнтаристских решений широко практиковался в низах, даже политически равнодушных. Можно спорить, принимался или нет политический большевизм, но экономический проводился наполовину стихийно – тому есть веские доказательства. Сам его дух возникал из повседневных производственных стычек, житейских неурядиц, его в полной мере можно назвать порождением низов[791]

. Доставленное в ноябре 1917 г. в Петроградский ВРК письмо одного из обывателей – это тот же большевизм, правда, мелкий, не претендующий на «политику», ограниченный лишь чайными и рынком. «Имеем честь донести Вам о мародерстве и скрытии товаров», «целый вагон картошки скуплен и хранится внизу чайной, а бедному люду 1 фунт взять негде», «господин гражданин еще оповестите население правилом, чтобы домовые комитеты не брали большие цены с обывателя»[792]

– это ведь писалось не под принуждением и едва ли объяснимо влиянием прокламаций.

Многие отвергали большевизм – не принимая его этику, из-за партийных обид, по личным причинам. Но везде ощущалась подсознательная тяга к большевизму – в поисках «врагов революции», насаждении социалистической кастовости, отторжении всего несоциалистического: газет, партий, вождей. Требование однородного социалистического правительства ведь неслучайно. Это один из симптомов той болезни послефевральской демократии, которая затем погубила и ее саму – инерция «отторжений» оказалась неостановимой.

По обе стороны баррикад