Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Эта нервность проявилась и во время похорон жертв 5-го января – демонстрации, на редкость политически сдержанной, осторожной даже в своем «плакатном» оформлении. Во время шествия, как сообщалось в одной из газетных заметок, «из толпы солдат, шедшей за гробом, раздались возгласы: „Товарищи солдаты, присоединяйтесь к нам“»[831]. И люди, не поняв, о каких солдатах говорят, или что-то не расслышав, побежали – от пуль, от новых расстрелов, от той смерти, которая стала обычной на петроградских улицах в январе 1918 г.

Для историка многое в те дни становится каким-то двойственным, малоотчетливым и трудноосязаемым. Разгон Учредительного собрания и расстрел демонстрантов, убийство министров – все это вызывало живейший протест горожан, о котором говорят даже пристрастные свидетели тех дней. Но массовых откликов нет, новых демонстраций не видно, на заводах молчат. Возможно, здесь сказался агитационный натиск большевиков, а он был в первые недели января необычайно мощным. В примечательной листовке, выпущенной властями 3 января, полутонов нет: «Это будет демонстрация врагов народа, демонстрация друзей Каледина и Корнилова», «…на улицах Петрограда будут демонстрировать саботажники, буржуазия, прислужники буржуазии» и т. п.[832] Все это, пусть не сразу и не всеми, но перенималось в низах, на это откликались люди, не раз слышавшие большевиков на митингах и собраниях и привыкшие верить им, особенно там, где индивидуальное подавлялось массовым. Им достаточно было разглядеть в протестующей толпе хорошо одетых людей – и пропагандистские клише становились сигналом к действиям. Характерно признание одного из рабочих, разгонявших демонстрацию 5 января. Сделано оно было в 1932 г. на «вечере воспоминаний». Он стоял по другую сторону баррикад, и события того дня виделись ему уже по-иному: «…никаких ранений со стороны публики и охраняющих участок не было, за исключением одной истерички женщины, возможно, была ранена, возможно, нарочно помазала себя кровью. Судя по тому, как она себя вела на извозчике, можно заключить, что все это было искусственно сделано. Она кричала:,Что вы здесь делаете, жандармы, чего вам нужно, вы убиваете совершенно неповинных людей“. Тогда мы ей ответили: „Тебе здесь делать нечего, напрасно на извозчике разъезжаешь, скрывайся или будешь направлена в определенное место“»[833]

.

Это очень показательный психологический документ. За прошедшие годы многое, конечно, забылось – но примечательно то, что удержано памятью. Дважды упомянут тут извозчик, и это не оговорка: езда на извозчике была для рабочего свидетельством о богатстве, признаком «буржуя». Страдания, всколыхнувшие тогда многих петроградцев, оставляют рабочего равнодушным: он убежден в их «поддельности», протестующие крики для него – «жест истерички». Такова логика «иного» взгляда: те же факты имеют для него другую последовательность и причинно-следственную связь. И неслучайно поэтому на заседании Центрального Совета профсоюзов 7 января аплодисментами были встречены слова лидера левых эсеров о петроградском расстреле: «…это неизбежные жертвы всякой революции… революцию нельзя делать в белых перчатках… с этим нужно считаться как с фактом, являющимся этапом к достижению социализма»[834].

Следующий политический «всплеск» приходится на вторую половину февраля и непосредственно связан с германским наступлением на Петроград. В городе кое-где началась паника: передавали слухи о бегстве Коллонтай с восемью миллиардами рублей, об отсутствии хлеба, предстоящей эвакуации правительства и, наконец, готовящемся восстании «корниловцев»[835]. Властям не верили. После взятия немцами Пскова на заводах стали требовать выдачи жалованья за месяц и более вперед[836]

. Многие стремились уехать из Петрограда. Примечательная деталь: на собрании Выборгской бумагопрядильной фабрики 10 апреля 1918 г. решили вновь принять на работу глухонемую, оправдав ее тем, что «она взяла расчет, глядя на бегущую массу»[837].